— Как ты думаешь, что бы сказала она?
Через всполохи жаровни, меланхолично кидая в нее ароматические палочки, смотря на брата спросил Гай.
Она, это их мать. Макария. От арконийского благословенная. Ведь она была арконикой, а точнее гражданкой города Медеона из полиса Антикрии. "Самая красивая женщина на свете". "Самая лучшая мать". И та, которой уже давно не было с ними.
Что бы она сказала на то, что ее сыновья нарушили древний договор с колыбелью человечества и вторглись в один из Арконийских полисов, а точнее Непссиас и сделали его очередной своей провинцией.
Непссиас, конечно не Антикрия, где они с братом провели свое отрочество(самое спокойное и беззаботное время в жизни), но и он являлся частью неприкосновенных земель породивших культуру, искусства, литературу, науки, целительства и философию.
Двигала ли братьями ненасытная жажда власти и покорения новых территорий или...или это была тоска по утраченной красоте? Невозможному миру, который когда то ускользнул из их детских рук?
Гай Септимус Максиан не скрывал, что являлся поклонником всего Арконийского. Изящного, утончённого, а за частую невероятно элегантного в своей простоте. Это всегда была эстетика тонкого вкуса. И никакой вычурности, чем всегда страдала богатая Эритрия. Он с содроганием смотрел на Эритрийских матрон с их многоярусными замысловатыми причёсками, состоящими из шиньенов и чужих волрс горами драгоценностей и многослойных пышных одежд и не мог выкинуть из головы стройную фигуру матери в одной белоснежной тунике с волосами убранными в конский хвост, выполняющей настоящие акробатические упражнения с лентой, так стремительно, словно стрекоза, парящая над цветами. А как она плавала! Как настоящая нимфа! Ни один мужчина не мог ее догнать! А как пела! Эти сладкозвучные колыбельные до сих пор звучали у него в голове. Нежность ее рук не знала предела. Она гладила сыновей по волосам и каждый день пела им песни. В них говорилось о героях и богах, о любви и ненависти, о великих свершениях. Но, чаще всего о том, что братья и сестры должны любить друг друга. Как то, перед тем самым днём, когда Октавиан нашел ее в бассейне, она пришла к детям и протянула Гаю прут. "Сломай!"— сказала она. И мальчик, которому было уже двенадцать без труда сделал его. Тогда она протянула ему ещё два прута. "Сломай!" — снова потребовала она. И он уже с большим трудом проделал это. "А теперь?". Мать протянула целую связку. "Не получается? Запомни! Вы никогда не должны быть по одному!" Она посмотрела на Гая большими и печальными глазами. О Боги! Как он мог променять эту красоту на белобрысую свиноматку по имени Ливия!? Отец был, как все Эритрийцы! Похотлив и безвкусен! Ста северянка с размером ноги, как у мужчины и грудью, как два арбуза качала бедрами, как галера в шторм. Смеялась заливисто и громко, приоткрывая свои напомаженные губы, обнажая белизну зубов. Это пожалуй единственное, что было в ней стоящее. Высокородная эритрийская гусыня! Клялась и божилась отцу, что нарожает ему сыновей могучее и красивее, чем его.
Гай сглотнул. Его всегда посещал приступ тошноты при воспоминании о любовнице отца. Слава Богам, его женой она так и не стала. Мерзкая корова и пьяная жаба. Он всегда думал о ней, когда следовало опорожнить свой кишечник.
Две женщины из детства. А какие разные воспоминания...
Так, что бы она сказала своим сыновьям, вторгшимся на священную Арконийскую землю?
Пожалуй, касательно этого вопроса императора Эритрии интересовало всего два мнения. Его брата и...той, которой не было рядом. Последняя никогда не посоветовала бы ничего плохого. Чище и светлее он никого не знал. А первому и пожалуй единственному, разрешалось говорить ему правду без прекрас.
В голове, бесчисленное количество раз Гай объяснял матери, зачем он это сделал. И каждый раз она смотрела на него молча, с лёгким укором и грустной улыбкой. Нет! Она бы обязательно поняла его! Поняла их! И ничего бы не сказала! Он бы просто поцеловал ее руку и она все-все поняла! И простила!
А сейчас...сейчас Гай надел на лицо самодовольно веселую улыбку. Он же победитель. Он же император! Он же хозяин приема по случаю победы и
подписания мирного договора с городами полисами Арконики.
Мир или перемирие. Какая разница! Они решат это потом. С братом наедине! А сейчас их ждут гости! Друзья! Враги! Недруги! Прихлебатели!
Кстати о недругах и прихлебатели...
Пир пиром, но всем приглашенным были отправлены четкие инструкции как и в чем им следует явится во дворец. А точнее во всем черном! Да, да. Именно в черном.
Прогремели первые майские грозы. В воздухе повисла приятная прохлада в перемешу с благоуханием цветов. Весна, это всегда обновление. Весна, это всегда возможность начать или завершить то, что предначертано или решено самим. А в голове у Гая давно сложился сложный план облегченный в замысловатую канву. Не зря его побаивались за самодурство и неожиданность решений. Часто, его было очень сложно просчитать.
Зал встречал приехавших черными ковровыми дорожками, черными, иногда с золотом знамёнами. Черным застреленным ложами с черными подушками в золотых узорах. Черные вазы, черные блюда. Черные рабы разносили вино и пищу. Места для гостей обозначались могильными камнями с написанными на них именами гостей и маленькой лампой, какие вешают на могилах. В середине зала причудливо извивались присутствовали танцоры, выкрашенные в чёрный цвет. Каждому гостю предлагалось то, что обычно жертвуют покойникам, причём в чёрной посуде. Домициан говорил на пиру только на темы о смерти и убийствах. Рабов гостей он отослал и приказал сопровождать гостей другим рабам, незнакомым им. Сам император в сопровождении брата и пол дюжены мальчиков со свирелями играющими гимн победы вышел в черной тоге с золотым узором и золотом лавровом венке в волосах.
Восторженный голос огласил бесконечное количество титулов императора. А потом его брата. Он возлег на ложе и махнул белой лилией в своей руке. Мол начинайте...

Юлия Публикола считалась красавицей в Арконике, где провела большую часть жизни: как две капли воды похожая на свою бабку по матери, с длинными пышными темно-каштановыми кудрями, всегда свободно спадающими по спине, с большими миндалевидными глазами серого цвета, обрамленными чернотой густых ресниц, с полными чувственными губами, которые делал еще притягательнее несколько большой рот, и лёгкая угловатость абриса добавляла образу уникальности. Высокий лоб издали говорил о наличии ума, разлет бровей сообщал о горделивости нрава, зато вздернутый кончик носа выдавал кокетство; фигурой она выросла в женщину статную, легконогую, изящную и грациозную, хотя рост её превышал средний для аркониек. Многие, кто имел честь знать Макарию в молодые годы, удивлялся тому, как не похожа была дочь на мать, и как сильно сходство внучки с бабушкой. Юлия не знала последней, для неё все сравнения хоть и лестны, но стоили не дороже песка; не меньшее удивление, когда девушка расцвела, ждало люд. Ей прочили самых знатных женихов империи, ведь внучка самого Императора, наперебой звучали в сплетнях имена самых завидных холостяков, таких, как сыновья Красса, Гракхи, Потиции, но, точно гром среди ясного неба, стала свадьба юной красавицы с стариком, некогда прославленным сенатором, умным и мудрым советником, доживающим свой век вдали от шума столицы, в скромной, по меркам Эритрейских богачей, вилле на берегу моря. Самые хитрые умы не могли придумать причину подобному, откровенно говоря, нерациональному поступку её деда. Выходки Ливии, его любовницы, возомнившей себя императрицей, многие уважаемые семейства поставили на дыбы, предполагалось, что Юлия – волшебный ключик к крепкому примирению хотя бы с одним из них, но император, казалось, попросту избавился от девочки, отослав её подальше от столицы. Особо проницательные придворные усмотрели волю Ливии, до сих боявшейся тени Макарии и увидевшей с первого взгляда в девочке соперницу.
Впрочем, Юлия нисколько не страдала. Конечно, первое время она много плакала, бродя в шикарном саду наедине со своим горем, но вскоре, родив первого сына, отдалась всей нерастраченной любовью материнству. Никто не мог бы упрекнуть её дурной репутацией; слуги уважали её, рабы любили, муж горячо восхищался, а дети души не чаяли, даже те, что не были ею рождены, а вышли из другого лона. Госпожа была умна, образованна, ни отец её, ни муж не пресекали в ней тяги к учению, но, самое бесценное, она была добра. Грязь столицы не коснулась сердца, когда оно было восприимчиво к дурным соблазнам, Ливия, сама того не желая, сделала большое одолжение; когда же душа окрепла, вырастая, научилась всё мерить своими весами, искушения не прельщали, не сбивали с пути, и Юлию Публиколу всяк, кто был с ней знаком, называл, не таясь, истинным образцом добродетельной матроны.
Но муж умер, год еще не минул, и лицо женщины часто укрывала печаль; она любила его, не пылкой страстью, но теплой, нежной смесью из уважения, понимания и ответной радости на то, как ласков был он с ней. К тому же, она терялась в огромной столице, куда её внезапно вызвали, не понимая, как жить в мире, где каждый хочет тебе зла. За себя она боялась меньше, чем за сыновей, и надеяться могла лишь на брата, единственного, кого она просто не могла представить недоброжелателем.
- Госпожа, вы прекрасны! Затмите всех матрон, и сомнения нет! – всплеснув руками, её немолодая уже рабыня Антигона, явно осталась довольна сотворенной прической. Антигона, как и Эрис, были единственными рабынями, которых Юлия забрала с собой, не зная еще, как долго продлится визит. Они обе любили её так сильно, что нередко ревниво шипели даже друг на друга, но обе были непоколебимо преданы, готовы жизнь отдать за хозяйку, если потребуется.
Юлия поднялась со скамьи со свойственным ей величием, за которым она прятала неуверенность, и только мелко дрожащие руки, расправляя складки хитона, выдавали, насколько сильно она взволнована. Первый пир с момента прибытия! И она явится на него в чёрных, но полупрозрачных арконийских тканях, задрапированных в хитоне, схваченном на плечах серебряными булавками. Не будет ли это вызовом модницам Эриты? – подумала женщина, глядя на себя в зеркало, выполненное из серебра. – Не стоило ли лучше облачиться в модные здесь наряды, с этой кучей разнообразных тканей, перемотанных лентами? Я ненавижу их, но немного опрометчиво… Ох, Юлия! Ты так хочешь привлечь на свою сторону императора, который, всем известно, поклонник Арконики, что рискуешь завести много врагов статусом ниже, которые от того не менее опасны. – Но тут же мысль перескочила на далекие воспоминания. – Интересно, а каков теперь младший Красс? Отец говорил, когда то он особо рьяно желал моей руки… - игривый румянец залил щеки, сделав её лицо почти юным, несмотря на взгляд.
Наконец, покончив с приготовлениями, Юлия в сопровождении Антигоны двинулись незнакомыми ей коридорами к залу, где собрались пирующие. Вообще-то, муж говорил ей, что раньше присутствие женщин на пирах считалось недопустимым, однако, сетовал он, многие добрые традиции забыты, среди народа царит огромная разница меж богатыми и бедными, и те, и другие при этом распутны, жадны, ленивы и одержимы похотью.
Войдя, она остановилась, из-под тени слегка опущенных ресниц окинув взглядом зал, пока слуга оглашал её имя. Много лиц повернулось, но Юлия не смогла узнать никого; соприкоснувшись с острым взглядом консула Октавиана, она не смогла сдержаться и вся содрогнулась; к счастью, в зале было прохладно, и это можно списать на контраст температур после нагретой  жаровнями комнаты. Взглянув на императора, она улыбнулась, лишь уголками губ, и приветливо, со всем уважением, издали обозначила свое почтение изящным поклоном. Если ей будет позволено оказаться ближе, поклониться надлежит еще раз, но лучше показать себя слишком церемонной, чем, наоборот, самовлюбленной грубиянкой.

[indent] Октавиан Септимий Максиан недавно достиг возраста тридцати лет – немалый срок для военного мужа, ведь боги войны в сговоре с богами судеб и слишком часто обрывают нить неблагосклонно на взлете жизни. Его никогда не готовили править, зато все прелести предательства, чаши опасности и злобы он испить успел раньше, чем взял в руки настоящее оружие. В детстве тихий, покладистый мальчик имел репутацию ребенка, с которым нет проблем. Он был не так чувствителен, как Гай – на первый взгляд – не так восприимчив, его мало влекли забавы и озорства. Но мать знала, что в безупречном для прочих ребенке кроется натура, способная от переизбытка эмоций взорваться, точно вулкан – вдруг пробудившись пеплом и лавой – и нет ей удержу, пока не выплеснется всё. Когда мама умерла, Октавиан – дядя нередко дивился тому и много лет спустя – не плакал, не искал утешения, уходил в любой темный и свободный от посторонних лиц угол и там сидел часами. Можно подумать, в нем не хватает возраста осознать всю глубину произошедшего и потому ребенок лишь опечален, что мать долго не приходит к ним, но всё было иначе – он прекрасно сознавал истину. И все же не мог дать волю слезам и чувствам, пока они не переполнили чашу его терпения, не хлынули за край сосуда самообладания. Произошедшее на пиру двадцать два года назад вспоминалось как во сне – наряды, которые матери придавали божественную чистоту, на Ливии выглядели испорченными, испоганенными. Октавиан плохо еще понимал в пороках, но интуитивно ощущал лишь грязь и мерзкую слизь, пропитывающие те белые одежды, и не мог понять, почему никто этого не видит, даже отец. В тот миг он живо вспомнил прикосновение скользкой холодной плоти к себе и взорвался. Дерзко выкрикнул, без малейшего почтения наступил на подол – даже отпечаток сандалии уже не мог испачкать ткани больше, чем суть Ливии. И позже поплатился – его тридцатилетие могли поминать, а не праздновать, не окажись Гай неподалёку так удачно.
[indent] В свои тридцать лет Октавиан обладал опытом, который нещадно накладывал отпечаток на всё, что консул судил или делал. Он никому не доверял – ни единой душе, и сам предпочитал контролировать любую сферу, до которой мог дотянуться. Сформировал штат верных осведомителей из самых разных слоев и поощрял их достаточно, чтоб не возникло соблазна предать. Сам – будучи в столице – проверял покои брата перед отходом ко сну и свои, не довольствуясь трудом охраны. Не ел ничего, что подавалось на стол в готовом виде, не пил ничего, кроме воды. Вот и сегодня, полусидя на скамье, он держал в руке чашу с чистой родниковой водой, которую только что наполнил раб, и неохотно жевал виноградину.
[indent] Сенатор Красс – глядя на братьев – вздохнул. Он поддержал их приход к власти, ибо Ливию ненавидел больше, чем сомневался в Максианах. Но его настораживало наблюдаемое, в котором умудренный годами – один из самых влиятельных и состоятельных горожан Эритрийской империи – пожилой господин находил признаки, непременно ведущие к душевному нездоровью.  Нет ничего хуже, чем император, чья душа поражена недугом, Красс наглядно знал – прожив жизнь долгую. Но и Октавиан – мрачный, отстраненный, готовый искать предателей везде, - не давал ему надежды.
[indent] Впрочем, Красс быстро оставил созерцание венценосных особ, потому что его внимание привлекла новая персона, появившаяся в зале. Он знал её – как жену своего давнего соратника и друга Антонина Валерия, но и как племянницу императора. И в этом знании до сих пор оставалась горечь, ведь один из его любимых сыновей  был пылко влюблен в неё. Сенатор деликатно пытался донести неразумному юному сердцу молодого человека, насколько маловероятно, что император предпочтет его всем кандидатам, но Северин не слушал – и после пострадал от неверия речам отца. История не была забыта – не могла – сын до сих пор не постиг безразличия к Юлии, и то, что тяготило Красса долгие годы, теперь давало надежды, ведь женщина овдовела. Не имея троих сыновей, лишь двух, она не могла претендовать на независимость и потому вполне справедливо ждать, что её царственный дядя возьмётся подыскать нового мужа. Юлия все еще свежа и хороша – глаза не лгали старику – Северин свободен и на лучших счетах. Сенатор хотел было пригласить даму присесть на свободную скамью рядом – его жена приболела и не пришла, чтобы не подвергать риску здоровье императора, - но вовремя увидел, как слуга отходит от венценосного.
[indent] Октавиан же сразу заметил племянницу, едва она вошла – раньше, чем её представили громогласно залу. И взгляд его мгновенно застыл на её лице, изучая. Консул уже видел её – в облике женщины, не ребёнка – мимолетными мгновениями встречи, когда Антонин привозил жену в столицу представить сменившейся власти, и потому не испытывал оторопи, как впервые, приняв издалека живое создание за призрак.
[indent] Он почувствовал, как пересеклись их взгляды, но ничто не отразилось на бесстрастном лице, лишь легчайший – едва заметный – наклон головы в этом немом контакте взоров обозначил приветствие. Юлия  в ту же секунду глаза отвела на Гая и только в тот момент поджатые губы консула преобразила улыбка, свойственно ему сдержанная, но приятная. В такие мгновения лицо его менялось – светлело, уходили гнетущие тени и разглаживались морщины и даже глаза утрачивали неприятный блеск.
[indent] Приподняв со всеми чашу – не взирая на отличие содержимого от прочих – Октавиан отпил. Его внимание не возвращалось к племяннице, совершенно явно казалось – он утратил к ней всякий интерес. Но на самом деле консул следил за каждым движением приближающейся родственницы периферийным зрением.

Отредактировано Ethan Wright (15 Май 2022 22:47:21)

После третьего кубка вина беседа у присутствующих стала более оживленные. Вино(надо сказать самое лучшее) хорошо развязывало язык. И даже самые настороженные решили, что шутка с надгробиями и поминальным фонариками, это всего лишь шутка. Очередной розыгрыш заскучавшего императора. Не первая и не последняя, кстати. Ведь были же шутки с подарками в больших коробах из которых вырвалось сотня маленьких канареек, наполнив зал такими трелями, что разговора людей стало совсем не слышно. Так император напоминал гостям, что внимание его, благосклонность изменчивы, как взмах крыла птицы. И совсем недостаточно единожды заслужить его похвалу или службу. Необходимо постоянно доказывать свою верность ему и государству.
"Долгого здравия тебе, о, великий Цезарь!"
Гай специально выдержал долгую паузу, рассматривая свою племянницу. Слово хороша, здесь не подходило совершенно. Рядом с ней оно смотрелось дико-плоско и безжизненно. Его охватило невероятно приятное и восторженное чувство, подобное тому, когда человек всем своим нутром откликается на самые приятные воспоминания, которые сердцевина, суть всего самого хорошего в нем.
Таким воспоминанием, державшие его на плоту хоть какой то нравственности в огромном резервуаре кипящих страстей и вседозволенности, которые ему давала императорская власть, были те самые воспоминания о матери. Что, не говори, детство это тот светлый островок, что даёт надежду всякому утопающему в страшных штормах жизни.
Гай снова инстинктивно коснулся своего жемчужного браслета, любовно собранного для него матерью. И улыбнулся вполне себе искренне, протягивая руку племяннице. С одной стороны его забавляло ее замешательство и неловкость, которые она испытывала. Красивой женщине к лицу смущение. Это гораздо лучше распутных Эритрийских матрон, готовых задрать подолы после третьего бокала вина. На прошлом пиру они даже спорили, какая из дам первой сдастся к телесным забавам и воспоет протяжную песне Венере.
— Тебе больше бы пошли белые одеяния.
Гай хитро прищурился, иерея родственницу взглядом.
— Но, черные тоже хороши.
Черный цвет траура и Гай знал о смерти супруга Юлии. Знал он и о преклонном его возрасте. И считал, для молодой женщины это избавлением в своем роде. Зрелый муж, конечно хорошо, а вот преклонного возраста, какой в том толк? Но, умудрился сделать двух сыновей, в отличаяи от него самого. У Гая было три дочери. Старшей было десять, младшей четыре. И вот, в младшей он души нечаял. Не то что бы он был примерным отцом и его сильно заботило состояние своих детей. Кроме законных дочерей в браке у него было двое от любовниц. Один из них сын. Но младшая...что бы не случилось, в каком состоянии он бы не был, устал, занят, пьян, он приходил в детские покои, перед сном, что бы справится о ее состоянии и поцеловать. Девочка и в самом деле была творением Венеры. Каштанововолосой и кучерявой, улыбчивый и очень ласковой. На столько, что ее не смущало вечно непроницаемое лицо дяди Октавиана. И ему она, словно нарочно улыбалась больше всех.
— Для тебя я просто Гай.
В голосе императора звучал лёгкий сарказм. По имени его называл разве только дядя вырастивший их с Октавианом и сам Октавиан.
Даже жена, с которой он сейчас был в разводе не имела права называть его столь фамильярно.
— Ты голодна, устала?
Гай Лишь палец успел возвести кверху, как Юлии поднесли полную золотую, полную черного на цвет вина.
— За здоровье своих дядь.
В добродушно выражении лица Гая Септимуса Максиана читалось что то ещё. Тонкая пытливая наблюдательность. И только самые близкие знали, место увлеченный даже самой оживленной беседой, он точно так же, как его брат бдит за всеми.
Из боковых коридоров просторной залы, послышался звон колокольчиков и из несовершенных проходов в свет стали выныривать изящные фигуры танцоров, почти обнаженных, крашенных в черный цвет. Однако губы, веки, ладони и соски у них были золотые. На широком блюде в центр вынесли огромную скульптуру, точнее что то похожее на рог изобилия из которого сыпалось бесчисленное количество фруктов, известных и неизвестных. Танцоры извиваясь в каком то секхметском змеином танце двинулись
к ложам императора, вместе с рабами, несущими огромное блюдо со скульптурой.
— Подарка мне что ни будь на твой выбор.
Гай Кивнул Юлии на свое золотое блюдо.
— И Октавиану тоже. Что ни будь послаще. А то лицо у него изрядно кислое...

- Черные уместнее моему горю, мой император, - скромно ответила женщина, снова чуть согнув колени и склоняя голову перед взглядом правителя. Вдаваться в подробности Юлия не стала, понимая, что в столице давно знают её положение, иначе зачем бы её вызывать. Но тем самым, сказанным, невзначай шел намёк, напоминание Цезарю, что не всякая вдова спешит в омут новых браков. Она понимала, что такова участь, но совсем не хотела торопиться; в глубине души она робко надеялась, что удастся выбрать жениха, которого возжелает сердце, а не бесстрастный расчет. Антонина она любила все же больше как отца, чем как любовника, и пылкая страстность, унаследованная от предков из Арконики, дремала, но сквозь сон отравляла нескромными мечтами. Впрочем, достаточно было, проходя к ложу императора, посмотреть на гостей, всех этих знатных и богатых мужей Эриты, чтобы надежды начали таять, как масло под солнцем. Как возжелать их, толстых, обрюзгших; как полюбить их, пьющих, жрущих, блестя вином и жиром с похотливых уст? В Арконике не было такого количества мужчин, безнадежно отдавших себя порокам, и Юлии было противно думать, что её могут выдать за одного из них.
Но она лишь улыбнулась, с удивительной кротостью, и деликатно ответила на разрешение звать императора по имени:
- Благодарю, о, Цезарь, но, право, я не посмею марать имя Великого своими устами, - Юлия не знала, насколько великим надлежит считать Гая Септимия Максиана, потому что мало слышала о его деяниях; те же, что доходили до её ушей, чаще были настолько ужасны, что не хотелось им верить. Одна сплетня о том, как расправились её дяди с фавориткой их отца после его смерти чего стоила. Кошмарнее не придумать рассказа, чтоб и взрослого гражданина перед сном запугать. Хотя, надо признать, в тех жутких историях Гаю отводилась всё же менее мерзкая роль, главным чудовищем рассказчики выделяли его брата.
Но, невольно подняв взгляд на Октавиана, который буквально вырос перед ней, как скала, обнаженная отливом, женщина не могла отыскать в его лице чего-то столь отвратительного, подобно образу из тех историй.  Обычный мужчина, уже не юноша, но еще не умудренный годами муж, достаточно привлекательный правильными чертами лица, если бы не выражение, которое невозможно было точно описать, но именно оно то и пугало Юлию всякий раз, как она сталкивалась с консулом взглядом. Да еще глаза: диковинного цвета, они были красивы, но постоянно наполнены жестокостью. Наверно, подумала она, это оттого, что он в каждом видит врага. Гай… нет, не могу сказать, что Гай красивее, но его лицо мне приятнее, на него хочется смотреть. Оно не… не пугает, к тому же император умеет улыбаться, а что может быть приятнее, чем приветливость?
Она не сразу поняла, что произошло, поэтому с толикой удивления посмотрела на кубок, что оказался в её руках взамен. Поднесла к лицу, но, прежде чем глотнуть, все равно принюхалась, смешно сморщив нос; вода? – изумилась Юлия, но поддержала тост еще с большей охотой, так как муж предлагал ей всегда лишь сок и молоко, вино, если появлялось в её чаше, было так сильно разбавлено, что женщине боязно стало опьянеть с полного кубка, который ей подали. И обидеть Цезаря было боязно, поэтому она не сдержала благодарного взгляда, адресованного Октавиану, и только благодаря этому успела поймать брошенный фрукт, не уронив посуды из рук.
- Примите, мой Цезарь, этот прелестный фрукт, - протянула она апельсин Гаю, - пусть он освежит своим нектаром в жаркий день. – Внезапно сзади раздался какой-то странный, пугающий на бессознательном урлвне звук, и Юлия, не договорив мысль, обернулась. То, что она увидела, сначала не уложилось в голове, как нечто немыслимое; потом огнем ошпарила изнутри все тело паника, потому что вспомнилось, кому подали кубок. Как же так, я же ничего не сделала! – протестующе взвизгнула душа. И подоспела мысль, что, возможно, вино в том кувшине, предназначенное императору.
Парализованная страхом, она судорожно дернулась, словно раздираемая желанием подбежать к консулу, подхватить его, помочь, даже понимая, что против яда мало помощи от неё, и жгущим сердце ужасом, вынуждающим оборачиваться к Гаю, желая убедиться, что Цезарь не пострадал, что она не останется тут стоять одна, посреди двух венценосных трупов; одна, совсем одна, на растерзание невидимых врагов. И брата нет в столице, как назло!
Слезы, крупные как редкие бриллианты, навернулись на ресницы, Юлия, заламывая руки, упала на колени на ступени, чувствуя, что грудь сдавила неведомая сила, не давая сделать вдох. Она судорожно открыла рот, чтобы дышать, но едва проталкивала воздух рваными глотками, ощущая, как дрожит всё тело. Еще мгновение, и с трясущихся губ сорвался бы поминальный вопль горя, а из глаз хлынули слезы, застилая обзор, но то, что произошло следом, превратило женщину в камень лучше взгляда мифический Горгоны: покойник восстал, сед и улыбнулся. Он даже что-то сказал, но Юлия, без того от пережитых в последние месяцы потрясений находившаяся на пределе душевных сил, не разобрала ни слова. Она отчаянно пыталась удержать себя от падения без чувств, голова отяжелела и кружилась, а в глазах вращались темные спирали. Часто хлопая ресницами, она смахнула поступившие слезы, а потом, одной рукой опираясь о пол, второй прикрыла глаза, заставляя разум совладать с нахлынувшей слабостью.
Если бы не бессилие, сковавшее тело, она очень хотела чем-нибудь тяжелым ударить консула; подобными шутками слишком жестоко забавляться. Но, вместе с тем, разливалось по груди приятное осознание, что это всего лишь шутка.