— Как ты думаешь, что бы сказала она?- обращение, адресованное стоящему напротив и внимательно наблюдавшему за процессом поглощения огнем ароматических палочек мужчине средних лет, встретило лишь молчаливую гримасу. Неприятная – излишне резкая и жесткая – улыбка перекосила тонкие губы, а светлые – на грани между серым, голубым и зеленым оттенками – глаза под хмурыми черными бровями недовольно сверкнули. В отличие от Гая, брат его столь редко менял выражение лица, что у многих сложилось предубеждение о некой болезни лицевых мышц, которая каждое их мимическое движение сопровождала болью – разумеется, совершенно беспочвенная выдумка! Хотя в улыбке Гая совершенно очевидно иной раз проскальзывала тень неуравновешенности душевного состояния, он умел улыбаться и быть приветливым, но Октавиан – брат его – человеком представал мрачным, взгляд его – острый, давящий – следовал за каждой тенью в чертогах дворца и за его пределами и в любой подозревал наихудшее. 
[indent] Черные волосы – на арконийский манер длинные более, чем принято в столице, но не настолько, как предпочитают модным жители полиса – зачесаны назад и красными бликами отражают падающий с жаровни свет. Вне походного облачения черты Октавиана магическим образом смягчаются – и живо напоминают знающим о том, что младший сын Макарии рос намного больше похожим на неё, чем на отца. Черные – по блажи брата – одежды делают его высокую худощавую фигуру еще более тонкой, но стоит ли винить происхождение или то обстоятельство, что в период активного формирования мышечной массы в отрочестве любовница отца сделала всё, чтобы сыновей её предшественницы гоняли как бешеных собак, отчего он отличался крепостью жил – не красотой античных рельефов мускулатуры. Руки, в ложном смирении сложенные перед собой – одна покоится на запястье другой пальцами – безмятежны, но осанка слишком пряма – выдавая человека, привыкшего к военным маршам и длительным переходам в седле -  и от неё веет напряжением.
- Нам пора идти, - вместо ответа на вопрос роняет, нехотя размыкая пересохшие губы, брат императору.  – Чего толку думать о том, что знают теперь лишь боги? Наша мать была женщиной муз, благодетельной и умной, но – как и все женщины – слишком далека от понимания политики… - он замолчал на мгновение, потупив взгляд, но тотчас продолжил, вновь вперившись в Гая своим непроницаемым – почти ледяным – взором, - и причин, по которым войны начинают и заканчивают. Разве не верила она в счастливое будущее, когда мы были маленькими? И разве увидела его? Кто-то из нас увидел? Оставь эти мысль, Гай. Они разрушают основу, подтачивают и приводят к краху.  – Тирада, достаточно длинная для чаще молчаливого Октавиана, звучала твердо и убедительно, но отыскать в ней эмоции не представлялось возможным. То была прекрасно поставленным сильным голосом произнесенная речь, достойная ораторских трибун, речь лектора или ментора, но ничего личного – от самого человека – в ней как будто не присутствовало.
[indent] Октавиан уже плохо помнил мать – он был совсем ребенком, когда она умерла. Лишь отдельные образы всплывали в сознании, путаясь меж реальным и выдуманным, и он – даже желая – не мог найти в сердце каких-то влиятельных чувств к той, что его произвела на свет. Белый силуэт, сияющий божественным светом, который когда-то олицетворялся в его детских мыслях в матерью, вытеснялся с годами иным – мертвенно-белым, уже приобретающим синеву оттенка, почти прозрачным из-за окружающих его вод. И темно-каштановые волосы, так восхищавшие когда-то своей длиной и густотой, превратились в черных гибких змей, двигающихся вокруг тела и опутывающих его. Намокшая одежда подобно небесному облаку пульсировала под водой, как поддерживая на своей перине безвольную плоть, но сверху облепила каждый изгиб мертвой нагло, непристойно, окончательно пороча чистоту прежнего облика. Потому консул не любил вспоминать о матери – ни ныне, ни в прошлом. Там, где Гай – совершенно очевидно – воскресал в памяти живое и родное, ему доставался только мертвенный холод кожи….
[indent] «Ма? – недоуменный детский возглас совсем еще мальчишки сменяется нарастающим ужасом. – Мама? – он бросается вперед, перепрыгивая в один мах бортик огромного садового фонтана, в сумерках похожего на зев бездны, и мгновенно проваливается в воду по шею. Упрямо сжимаются побелевшие тонкие губы, выражая яростную готовность сопротивляться тоннам воды, мешающим движению, и ткани, налипшей на ноги и руки. Подняв руки над водой – в любой момент готовый поплыть, если глубина увеличится – сам бледный как полотно, императорский сынишка пробирается сквозь распустившиеся на воде цветы, и кажется путь бесконечным, пока вытянутая рука не хватается за что-то настолько холодное и неестественно гладкое, что мальчик в первый миг отдергивает пальцы. Только потом до его сознания доходит, что перед ним не статуя – в садовом фонтане нет статуй – но длинная изящная рука матери, мерно покачивающаяся в воде. Превозмогая отвращение – детству отвратительно всё, что интуитивно говорит о смерти и болезни, - он снова хватается за эту руку, тянет со всех сил на себя и с раширяющимися от паники зрачками в широко распахнутых светлых глазах не может не смотреть, как медленно, натужно беспомощное тело начинает движение, и эти черные змеи тотчас обхватывают его….  Он стоически терпит, превозмогая желание отбросить труп и сбежать, и даже пытается вытащить мать из воды, добравшись до бортика. Но та слишком тяжела, слишком неподвижна, и все же попытки продолжаются снова и снова – молчаливые, упорные, отчаянные – пока кто-то из слуг, озаботившись отсутствием мальчика в спальне, не заходит в сад.»
[indent] Октавиан вновь дергает головой, как обозленная лошадь, и ноздри в миг раздуваются – дрожа – выдавая вспышку эмоций, происходящую настолько глубоко внутри, что по глади наружной лишь отголоски проносятся. Он ненавидит вспоминать ту ночь – и избавиться от неё не может.  В моменты пробуждения настойчиво забываемого образа по вине брата в нем вспыхивает нечто напоминающее не просто ярость, но ненависть – жгучую, энергичную ненависть, требующую немедленно спуска на свободу в виде не важно какого, лишь бы действия. Впрочем – Гаю ничего не угрожает, весь негатив чувств мужчина упорно накапливает внутри, выпуская – как цепных псов – на тех, кто признан им врагом.
- Пойдем. – Настойчиво повторяет он вновь, коротко улыбнувшись, когда брат последовал просьбе и направил стопы в сторону пиршественной залы. Октавиан не любил праздные посиделки, особенно такие как модны нынче в Эритах – с обжорством вне всякой меры до непотребной отвратности, возлияниями до потери человеческого облика и поведением, достойным разве что сатиров. Но ждать окончания праздника он не любил еще больше и считал, что раньше начав – раньше будет кончено.
[indent] В зале он присел на скамью, поставленную рядом со скамьей брата – но церемониально немного в стороне так, чтобы никому не пришло в голову перепутать, где император. Слуга тотчас приблизился с кувшином вина, дабы наполнить чашу, но консул одним решительным движением кисти правой руки пресек порыв. На пирах он никогда не пил ничего, кроме воды.
- Воды, - коротко прозвучал приказ, произнесенный почти шепотом, и раб тотчас побежал исполнять поручение. Тем временем Октавиан, облокотившись на изголовье, взялся – по своему обыкновению – обводить пристальным взором зал.

[nick]Octavianus[/nick][status]брат императора[/status][lz]<div class="lz">Octavianus Septimus Maxián</div><div class="lz1">▷ 30 лет, родной брат императора, консул, командующий войсками Эритрии.</div>[/lz]

Отец любил пышные пиршества. Столы ломились от самых разных изысков. Соловьи запечённые в меду, устрицы в розовом вине, журавли с паштетом, фрукты в сахаре, осетр, икра, гребешки, а сортов сыров, не счесть.
Однако братья выросли не любуясь на эту всю роскошь, точнее от нее у старшего остались самые дурные воспоминания, не говоря о младшем брате.
Императорские попойки оканчивались несдержанным развратом, граничащим с мерзостью и в центре всего этого, всегда была Ливия. Когда страсть отца поутихла, а совесть его заговорила громче и громче, ибо тень грязных рук Ливии лежала пятном на смерти его жены Макарии. Император не сделал ее императрицей. Уж очень отчётливо ему виделось, что это ее рук дело, не смотря на то, что та, все таки родила ему сына. Наоборот он отдалился и все яснее посматривал на молодую и более скромную дочь сенатора Кассия. Ливия не могла сдержать свой гнев и до того жизнь братьев ставшая похожей на жизнь данаядских мальчиков(Данаяды полис Арконики, аля Спарта), стала ещё не выносимее. Ливия пользовалась тем, что дети были немногословны. Не привыкли жаловаться и сносили все ее издевательства и ухищрения молча, как бы она не старалась причинить им боль. Однако, непокорный характер мальчиков бесил её ещё больше и когда перед пиром, на который она нарядилась в Арконийских наряд, подобно их матери, Октавиан наступил на подол туники со словами, что она никогда не будет такой же красивой, как их мать, терпение Ливии закончилось. В тот день она страшно напилась и заявилась в спальню к детям... И застала там одного Октавиана.
И пожалуй, на этом короткая жизнь мальчика бы закончилась. Пьяная любовница императора, неудавшаяся жена, убийца и развратница, женщина решила добавить к своим деяниям ещё и убийство ребенка. Она так его ненавидела, что хотела придушить "щенка арконийской змеи" своими собственными руками. И обязательно сделала бы это, если бы не вернувшийся в этот момент Гай. Что мог сделать тринадцатилетний мальчик разъяренной пьяной женщине!? Он ударил ее по спине уздой, которую ему подарил дядя. Ещё раз и ещё раз, с такой ненавистью, как только мог ребенок, спасая уже побледневшего брата. Ливия бросила почти придушенного Октавиана и набросилась на Гая. Завязалась возня и драка, привлекая внимание слуг. После этого Ливию удалили от двора, но и и братья были увезены дядей, братом их матери в Арконику. В Медеон.
Перикл, дядя императора и его брата до сих пор здравствовал и являлся близким и доверенным лицом братьев. Но, на пиру он не присутствовал. В последнее время его мучали сильные головные боли и он старался не усугублять это состояние пирами. Там было шумно. Было слишком много народа. И тех, кто не сильно любили его племянников. А с возрастом он стал ещё менее терпим к лизоблюдам и подхалимам.
Гай любил Арконику, а точнее Антикрию с ее прекрасным Медеоном. Там он почувствовал себя свободным. И счастливым. В первый раз влюбился. И грезил...местью. Которую потом осуществил. Всем и каждому, кто косо смотрел на него, на брата и на их мать. Он запомнил каждое слово(благо, у мальчика была феноменальная память) тех, кто не желали их присутствия и подкладывали отцу своих дочерей, сестер, родственниц. Вернувшись в столицу они убрали всех...Всех!
— Что то сенатор Клавдий сегодня чернее тучи...
Гай улыбался, покачивая кучерявой головой в изящном золотом венке. У него были от природы волнистые волосы, как у матери и потому ему не надо было спать в папильотках, что бы навести себе желанные кудри. Слегка присыпанные золотой пудрой они сверкали и переливались от яркого света светильников, огня из жаровен и маленьких ламп стоящих у изголовья. Поминальные огни, так их называли.
Все знали, что император .."чудоковат" или "экстентричен". Но, к чему затевалась та или иная шутка или развлечение, сложно было предугадать. И почему победа над Арконийским полисом Непссиасом оборачивается "черным пиром" или "похоронным ужином", понять они тоже не могли. От того, становилось ещё страшнее. Ведь, неизвестность пугает.
Не весел был и сенатор Клавдий. Его брат был наместником Плавтории. Был...Потому что в результате хлебного бунта
его тело было растерзано восставшими на площади Олифиса(столица Плавтории).
— Да, никто не защищён богами от безумства рассвирепевший толпы.
Голос Гая был слаще меда. Брат Клавдия довел до нищеты и без того не сильно богатую провинцию, однако из его дома, что был разграблен во время восстания золото вывозили телегами.
А бунт...что ж...даже из него Императору и его брату удалось извлечь выгоду. Введя в провинцию дополнительные войска и легионы они убили двух зайцев сразу. Это стал прекрасный плацдарм для подготовки войск в Непссиас. Дальше, все произошло стремительно. За пол года. И почти бескровно.
Император запретил грабить и уничтожать храмы, запретил обращать сдавшиеся население в рабов. Это были единственные земли, на которые налагался такой запрет. Непссиасу повезло. И его жителям тоже.
Сенатору Клавдию неоднократно предлагалось урезонить младшего брата, но увы, жадность человеческая не имеет предела.
— Говорят у вас дома Клавдий, принимают пищу только из золотой посуды?
Напоминание про те возы золота, что были вывезены из дома его брата. И намек на то, что императору не нравится усердие сенаторов в соперничестве с его роскошью. Никто не имеет права привзойти в богатстве и роскоши его. Это тень на его силу, могущество, власть.
Но Гай Септимус Максиан не был приемником своего отца в желании выложить годовой доход провинции за один пир. Не был он и прижимист. Во всем должна была быть мера. Так, говорил в нем здравый разум, арконианских кровей, так говорила в нем кровь матери. Так, думал он сам, пока был трезв.
Но...стоило ему перебрать, как он становился неуправляем. Разгулен. Порочен. Мог сорить деньгами, делая огромные и богатейшие подарки, мог впадать в ярость и приказать казнить на месте. Так в нем говорила кровь отца.
Приходя в себя, ему становилось тошно от самого себя. До безобразия. До внутреннего самобичевания. Но, об этом не знал никто. Кроме брата. Молчаливого свидетеля его истерик. И тогда, поднимая себя с постели, бледного и шатающегося, в каком бы состоянии он не был, он гнал себя, как собаку, куда угодно, но чаще всего в бассейн, выстроенный для них с братом. И он плавал, плавал часами, до изнеможения пока проклятая дурь не покидала его тело. Пока оно не очищалось.
В Арконику они плавали в море, каждый день, потому что дом дяди стоял прямо на берегу. И какая бы погода не была на дворе, хлестал ли дождь, завывал ли ветер, светило ли солнца, они всегда ходили купаться и заплывали так далеко, что резвились вместе с дельфинами. Плавать их научила мать. Она же собрала им два оберега из жемчуга, сама, извлекая из раковин жемчужины, ныряя за ними.
Свое Гай носил не снимая на запястье. Оно было неприкосновенно. Однажды, она закатилось под ложе и слуг и рабов выпороли до синевы, за это. Так в нем снова говорила кровь отца.
Сам же Гай любил не сильно обильную трапезу. Изысканную, но не такую, что бы изрыгать еду обратно в чан, при помощи павлиньего пера, а потом снова набирать свое брюхо. Но...традиции...
Гостям стали подносить перепелов в белом хлебе. Раков в сладком соусе. Оленину в лесных ягодах. Золотого карпа с апельсинами. Вино было окрашено ежевикой и голубикой и от того тоже имело черный цвет.
— Восхвалим же доблестную победу и счастливое заключение мира!
В верх взметнулись кубки. И тут Гай заметил ее...
Вдыхая аромат белой лилии он задумчиво смотрел на стоящую арконианку и ощущал лёгкое покалывание в кончиках пальцев. Нет, он не был пьян. Не был оглушен внезапным видением. Не был ошарашен. Он словно медленно и неспешно узнавал, вспоминал любимые черты и...улыбался. Искренне и радостно. Он точно знал, кто перед ним.
Мягко он коснулся руки брата. Кивнул в сторону застывшей племянницы. И снова улыбнулся. Лёгким движением руки призвал внимание распорядителя пира и жестом указал подвести к ним родственницу.

[indent] Юлия замешкалась; недостаточно знать, чтобы от зубов отскакивало, как полагается себя вести, пока ты маленькая девочка, но привычка вырабатывается практикой, которой она не имела. Все пиры, что были ей знакомы, происходили в привычной обстановке родной виллы или в залах друзей Антонина, живущих достаточно близко, чтобы страдающий болезнью суставов Валерий мог доехать по их приглашению, не измучив себя. Но раскинувшееся перед её взглядом пиршество шокировало размахом, сбивало с толку обилием не столько яств, сколько лиц, и несчастная женщина потерялась в гомоне чужих речей, не понимая, каково её положение при дворце. Прежде её сомнение было бы развеяно любезным супругом, который, даже хворая, никогда не ленился подойти и подать её опорой руку, чтобы сопроводить к их местам; беспомощный взгляд скользнул на  родственников, но робкая надежда тотчас сменилась ледяным ужасом: что подумали бы эти благородные господа, если бы я осмелилась дерзать, чтобы сам Цезарь сошел с ложа, дабы проводить меня?  О, справедливые Боги, молю вас о снисхождении к глупой женщине! Не мыслила покушаться я на прислуживание вашей милостью одаренного, прос…
[indent] К счастью Юлии, которую воспитали в полном почтении к великим Богам, слуга, посланный Императором, приблизился к ней раньше, чем самобичевание в душе окончательно смущенной вдовы достигло размаха и готовности немедленно бежать в храм могучего Юпитера, каяться.
- Ступай за мной, госпожа, - негромко обратился он к ней, наклонившись ближе к уху, чтобы не тешить готовых подслушивать каждых вздох императорской семьи. – Цезарь желает говорить с тобой.  – Юлия, мгновенно испытав облегчение и, как всякая эмоциональная особа, тут же позабыв свои намерения пасть ниц перед алтарем, чуть подхватив пальцами складки подола хитона, чтобы тот не погиб под сандалиями слуг и не послужил при том причиной её собственного падения, в изобилии ступенек вокруг, поспешила следом за слугой в ту сторону, где расположились её дяди.  Палантин, более плотной, чем тончайшие ткани хитона, постоянно спадал на ходу то с одного худенького плеча, то с другого, и каждый раз, когда Юлия отпускала подол, чтобы подхватить его и поправить, прекрасное личико её ненадолго, короткой вспышкой, отражало недовольство. Она жалела, что не послушалась Эрис, советовавшей римское платье, потому что всякий раз, как палантин падал, Юлии казалось, что все эти взгляды видят её всё равно что голой; арконийские рабыни мастерски драпировали немалый метраж хитона, и, несмотря на тонкость почти прозрачной материи, за ними было трудно рассмотреть нагое тело, но сейчас, на обозрении у десятков глаз, всё равно хотелось закутаться в этот палантин от пят до макушки.
[indent] Румянец то и дело украдкой вспыхивал на белой коже щек, а глаза, серые как дождливое небо, полыхали огнем, но ни одним взглядом, ни единым жестом женщина не позволила увидеть царившее в ней смущение и волнение; с истинно императорским высокомерием держала она на тонкой шее гордо поднятую головку, увенчанную роскошью настоящих волос, крупными волнами спускавшихся вдоль спины ниже бедер.  Она не надела никаких украшений, кроме двух золотых браслетов на левом запястье и правом плече одного да золотых сережек в форме диска с подвесками, потому что посчитала невоспитанным в первый же публичный день кичиться богатством, к тому же  не терпели ткани хитона изобилия массивных драгоценностей; но римлянки, по своему оценив вид племянницы императора, тотчас осудили её, желчно зашептавшись, что вдова-де состоятельного гражданина, видать, специально пришла как нищенка, прибедняется, в надежде, что император отсыплет родне золота. 
[indent] Приблизившись к ложу императора и его брата, Юлия остановилась ровно между, сначала присев в выразительном поклоне и склонив голову перед Гаем, а потом, колеблясь лишь секунду, повторила и с оборотом к Октавиану.
- Долгого здравия тебе, о, великий Цезарь! – традиции Арконики отличались от Эритрийских, и Юлия, оказавшись впервые с приезда так близко от правителя, опять растерялась, запутавшись, будет ли уместно, как её учили, подставить императору щеку для приветственного поцелуя, каким привечали её прочие родственники. Понимая, что нельзя медлить, она внутренне так заметалась, что не сразу сообразила, как ведет себя в действительности: гордо выпрямившись, почти дерзко прямо глядя в лицо императора, сложив ладони на талии, застыла, точно статуя.

[indent] Пронзительные – неестественно светлые и как обычно не определяемые в преобладании конкретного оттенка – глаза консула мгновенно сфокусировались на подошедшей к ним племяннице. Он смотрел на неё – и только на неё – с столь странным выражением, от которого даже у сидящих за столом сенаторов, неудачно ко времени посмотревших на брата императора, мгновенно пропал всякий аппетит. Таким можно представить взгляд волка, застывшего на краю лесной полосы и острым взором впившегося в людей, работающих в поле и не замечающих его. Напасть или нет, говорил бы тот взгляд желающему его прочесть.  Сытый зверь не подойдет так близко к двуногим, не задастся такой мыслью, которая – в отсутствие разума – в его сознании лишь инстинкт, желание, борющееся с страхом неизвестности, но голод толкает открывать новые горизонты, идти нехожеными тропами и прокладывать совершенно новые по неизведанным местам.  И вот он смотрит, пристально, жадно, изучает – за секунду до решения, привести ли тренированные мышцы в движение, стремительным рывком атаковав, или склонив голову бесшумно отойти обратно в теневую защиту деревьев.
[indent] Страхов у Октавиана хватало – ничуть не меньше, чем у тех волков – и с каждым из оных приходилось вести сражения еженощно и ежедневно. Например, он страшился смерти брата – не потому, что не имел понятия, на кой ему в руки огромная империя – потому что в мире мрака, в котором с ранних лет обитала его ожесточенная душа, Гай – со всеми его нелепыми  с точки зрения брата выходками – присутствовал, хоть далеким, но единственным пробивающимся сквозь мглу лучом света. Остаться в бесконечной темноте одному – страшно, настолько неописуемо страшно, что консул вернее подставил бы себя под вражий удар, направленный в Гая, потому что смерти он боялся меньше.
И то, как безрассудно – хорошенько выпив – император играл с судьбой и собственным здоровьем тела и души, совершенно точно злило Октавиана до помыслов задать кучерявому братцу в темном углу дворца после бурной попойки изрядной трепки, ибо ничто не вправляет рассудок лучше боли. Вот и сегодня не успело начаться застолье, как уже третий кубок отправил содержимое в желудок Гая. И что-то подсказывало, что близость племянницы только ускорит употребление вина.
[indent] Бросив загадочный взгляд на брата, Октавиан вдруг поднялся с ложа во весь свой немалый рост. Он был на добрый палец выше Гая и обычно держался немного позади, если им надлежало выходить куда-то вместе, чтобы не создавать возможное ущемление оценки императора в глазах черни, но сейчас – сделав шаг так, чтобы одной ногой оказаться на ступени вблизи Юлии, а вторую – полусогнутую – задержать на прежнем уровне, - консул громко и отчетливо произнес:
-  Подожди, прекрасная Юлия, - широкая ладонь едва ли коснулась руки женщины, пресекая любое движение в сторону блюд с фруктами. Но что было более интересным для тех даже – кто привык к иной раз непредсказуемым выходкам консула – после того Октавиан спокойно, как по заведенному, вынул кубок, наполненный вином, из рук оробевшей племянницы, взамен отдав ей свой, еще почти полностью – за исключением двух глотков – полный кристально чистой водой. Подняв руку с кубком высоко над головами пирующих, он командно поставленным голосом произнес. – За славную победу вознесли здесь кубки и опустошили. И мир, угодный богам, почтили. Но не стоит гневить богов – и не выпить за них, царящих на Олимпе, и наместника их на земле. За Юпитера! За нашего Цезаря! – вибрирующим низким рыком прокатился голос по залу, а потом, на глазах у оцепеневших гостей, прекрасно видевших подмену кубков и не способных принять в виду медленных рассудков, сверх того отупленных вином, что могло заставить консула – известного тем, что не пьет вин на пирах – собраться нарушить свое правило. Значит, действительно велик повод, огромна честь. За Юпитера и Цезаря вместе иначе не пьют!
[indent] Октавиан и выпил, практически одним махом в несколько больших глотков опустошив содержимое. И, усмехнувшись, передал кубок рабу, а потом, спустившись к блюду с фруктами, легко подцепил блестящий с самого боку цветом солнечных лучей на закате апельсин и кинул его – плавным, но сильным движением кисти – Юлии в руки.
[indent] Стоя спиной к императору, еще распрямляясь в рост после наклона, Октавиан вдруг пошатнулся. Рука, скрючив пальцы, метнулась назад, судорожно прижимаясь к груди, впиваясь ногтями в дорогую ткань. Консул рванул одежду от себя, точно желая сорвать, и, покачиваясь, стремительно теряя равновесие, успел все же развернуться в сторону ложа императора. Широко раскрытые глаза, полные ужаса, искривившиеся в немом – судорожном – страдании губы, бледность, исказившая здоровый вид. Силясь что-то произнести, мужчина вдруг закатил глаза и рухнул оземь, всем весом грохнувшись прямо на блюдо.  Не выдержав такой нагрузки, то с отвратительно пронзительным звоном упало на пол, усыпав тело, безжизненно свалившееся следом, по пояс от головы яства, которые поддерживало. 
[indent] Ноги в сандалиях, раскинувшись безвольно, в воцарившейся мертвой тишине, дернулись. И затихли. Казалось, не то что рабы – уже простившиеся с жизнью за отравленное вино, поданное Цезарю – но все гости боялись даже вдох сделать, несмотря на раздирающий легкие огонь, чтобы не нарушить это жуткое молчание. Можно было услышать в те секунды как бьются все сердца в помещении, пока все глаза устремлены на застывшее в каменной неподвижности тело Октавиана. Раскрытые глаза его  смотрели в потолок – будто стекленея уже- , а рот по прежнему искажен в предсмертной гримасе, что сковала мышцы, – и потому страшно было гражданам Рима смотреть на лицо, но не смотреть они не могли и потому спускали взоры на разметавшиеся по мраморному полу блестящие черные пряди, в глубине которых можно – если постараться – рассмотреть старый алеющий шрам от удара в голову, полученному братом императора в день, когда они вернулись силой забрать свое и отомстить. 
[indent] Клепсидра размеренно вела свой счет, формируясь, капли лениво стекали по узкому желобу.
Кап.
Кап.
Кап.
[indent] Внезапно мертвец взял и сел. Небрежным жестом смахнул с груди рассыпавшийся виноград, поймал одну виноградинку пальцами и закинул в рот. Провел рукой по растрепавшимся волосам, игриво – внезапно придав лицу почти юношеское выражение – подмигнул Юлии и брату и произнес:
- Так моему императору мое лицо приносит больше веселья? – после чего широко улыбнулся и, не опираясь даже о пол или подбежавших, еще дрожа от эмоций пережитого, рабов, Октавиан без труда, рывком туловища при подтянутых к корпуса и согнутых коленях поднял себя в вертикальное положение. Но выражение глаз его не сочеталось с улыбкой - только и Гаю было не прочитать, что же оно означало.

Отредактировано Ethan Wright (15 Май 2022 22:46:43)

Гай давно перестал удивляться и тем более возмущаться, каким либо поступкам брата. Его странности ни сколько не пробуждали в нем тревоги. Зачастую он потворствовать им. Иногда и самым темным. Каким бы беспечным и недалёким Гай не старался казаться, ведь всем известно, что с простоватого и спрос меньше, он знал что принимая человека, а в данном случае самого близкого, таким, какой он есть, он делает гораздо больше, чем холодный и трезвый расчет. Он завоевывает доверие и верность. А кто ещё будет так стоически сносить ядовитый характер Октавиана? Тот не пил, разве что наедине вместе с ним, так сказать в семейном кругу, тенью кружил во дворце, пугая своим лицом не только хорошеньких рабынь, До потери сознания, но и взрослый мужчина содрогнется увидев этот профиль и выражение глаз темной ночью при свете луны.
Потому, глаза Гая изрядно так расширились. Их зелень, словно искрившая солнечными зайчиками светлела и становилась отдаленно похожа по цвету на глаза Октавиана. Он даже слегка приоткрыл рот. Не то улыбаясь, не то желая что то сказать. Но, не успел. Выпитая полностью золотая чаша со звоном падает и отскакивает по полу, мерцая боками. Этот звон звучит, как поминальный колокол. И в огромном зале, наполненном голосами, музыкой и песнями постепенно все стихает. До гробовой тишины. Последним бряцанье становится звон колокольчиков на запястьях и ногах танцовщиц. И те пытаются вжаться в мраморный белоснежный пол с розовыми прожилками, словно это спасет им жизнь. Тот кто хихикнул и издал некое подобие возгласа побледнел более всего. Тот кто вынашивал в голове дурные мысли или высказывал какие либо недовольства открыто или тайно если не подвергся самопроизвольному мочеиспусканию, то сердца их разом Упали в самый глубокий колодец. Перед глазами встала не только решетка ямы с отбросами, куда мочились солдаты и куда кидали на долгие мучения убийц. Но и кресты, на которых распинали рабов и простолюдинов(хотя...Гай Септимус Максиан был совсем не любителем "кровавых бань". Его не развлекало огромное обилие крови и оторванные конечности. Чаще неугодным присылали пузырек с ядом или хорошего врача, что бы он ловко вскрыл вены).
И слава Юпитеру, последний возглас издал сам император. То ли смешок, хриплым вздохом застрявший в горле, и недающий возможности прокашлятся.
Гай конечно, испытывал страхи, как любой иной человек. Первым было тщеславие, которое не дай Богам ненароком зацепить. Он знал, что не может быть во всем лучшим, но, раз уж Менервы вытекали ему такую дорогу, то первым он точно должен быть. Нет, он не боялся показаться смешным и причудливым, непонятым и дурашливый. Это было его полное право! И на мнение окружающих ему было наплевать. Но, вот во всей этой не серьезности совершенно серьезно он относился лишь к нескольким вещам. Памяти матери. Слову императора. Благополучию брата и жизни своей младшей дочери. Среди этого могли находится ещё какие то зерна, так или иначе волновавшие его....
Сердце болезненно сжалось. Замерло и повисло, где то в середине тела, которое похолодело и готово было обмакнуть на скамье. И в тот момент, когда покойник внезапно пошевелился, вески Гая покрылись мелкой испариной. Хвала Юпитеру! Темные кудри прикрывали весь этот срам.
"Так моему императору мое лицо приносит больше веселья?"
— Хгр...
Гай издал непонятный звук. Не то болезненно выдохнул, не то прокашлятся, не то, это было то самое окончание смешка, которое он смог из себя выдавить. Зрачки императора сначала расширились до черных колодцев, потом сузились, до маленьких черных точек. Он как то на ощупь отыскал свой кубок сжал его в руке, неотрывно смотря на брата. А с губ сорвалась отборная арконицская брань, относящаяся к задорной шутке Октавиана. Однако, если бы мертвец не сел, с этих же самых губ так же по акронийски прозвучало "Казнить всех!" От рабов принесших вино, до повара на кухне, от сенаторов косо смотревших и молвивших что то не то, до племянницы и ее детей из за которой все произошло! Ещё минута и в брата бы со всей силы полетел тот самый кубок, что Гай сжимал в руке. Казалось золото сейчас примет желанную императору форму.
—
Ох!
Раздался какой то натужный вздох. Это стало плохо перенервничавшему сенатору Понтию.
— Вот кто переживает за жизнь моего бесценного брата больше всего.
Гай изобразил улыбку и щёлкнув пальцами призвав слуг, рабов и врача. Однако пальцы его нервно подрагивают и он поспешил спрятать их в складки черной туники. Однако вслед за этим он безмолвно протянул свой кубок рабу, который наполнил его до краев.
Звякнул поминальным колокольчиком, что стоял на его ложе.
— За долгие и светлые годы Октавиана Септимуса Максиана.
Дальше следовали титулы и должности брата.
Залпом он осушил свой кубок и выдохнул.
— Мой лук!
Властно потребовал он. И глаза его зло блеснули.

[indent] Юлия не была так уж труслива или слаба духом по природе, напротив, обладала нравом гордым и потому устойчивым к многим потрясениям, не способная из одной этой черты в себе показать слабость перед лицом невзгод. Временами её гордость доводила даже до того, что эритрийка начинала спорить с мужем, и тот легко угадывал в непримиримо вскинутом подбородке и стальном блеске глаз овладевшего ею духа неуступчивости. Но Антонина это не злило, напротив, он улыбался добродушной, немного насмешливой улыбкой, сетуя, что кровь императоров жилах супруги достойное наказание для утомленного столькими годами споров в Сенате старца. Но, как не горда была Юлия, она имела достаточно здравомыслия, чтобы не позволять этим порокам натуры брать верх слишком часто; растерянность перед незнакомым миром выбила почву из-под ног, а страх, при виде упавшего консула, почти смел остатки самообладания, и её покорность больше оплачивалась бессилием, пришедшим вслед за сильнейшим душевным потрясением, чем покладистостью.  Не будь она так опустошена, точно опрокинутый сосуд, за несколько прошедших секунд, вместо мирно вложенной ладони дядю легко могла встретить гневная отповедь, благо что на него не распространялась божественная неприкосновенность, которой наделяли фигуру императора.
[indent] Не имея сил даже помышлять о сопротивлении, Юлия оперлась о предложенную руку и, сделав глубокий вдох, поднялась со ступеней, постаравшись сделать это так же грациозно, как всегда, и прошла, горделиво держа поднятой голову, чтобы никому из сенаторов не пришло в голову заподозрить её в слабости, но каждый шаг заливал её изнутри жаром, вытягивающим последние силы, а в глазах вспыхивала расплывчатая темнота, поэтому на скамью она опустилась, скрывая облегчение, и из-под опущенных немного ресниц качнулся в сторону Октавиана благодарный взгляд; но дядя на неё уже не смотрел. 
[indent] Заставляя себя дышать глубоко и размеренно, сложив руки на коленях, Юлия задумалась о том, насколько разумно было приезжать в столицу; вероятно, стоило придумать отговорку, достаточно убедительную, чтобы не стали настаивать, например, о какой-нибудь болезни, не слишком тяжелой, но заразной. Хлопоты по вилле не могли служить отговоркой, у Антонина был управляющий и много рабов, и Юлия лишь давала указания о том, какие изменения находит уместными, но и без её присутствия там прекрасно обходились. Зачем я вам? – печальные мысли овладели ею, - К чему вы позвали меня сюда, в этот оплот кошмаров наяву? Какое счастье, что сыновья мои еще не прибыли, иначе дурно лишь от представления, что им пришлось бы это увидеть.  О, всемогущий Юпитер! Прошу, накрой меня своей всемогущей дланью, помоги сделать так, чтобы моим детям не пришлось приезжать в Эриты. Пусть они растут себе в тишине и покое знакомых им с детства стен и садов, среди заботливых и добрых рук, любящих взглядов. Если такова воля твоя, о Могучий Громовержец, чтобы дорога моя шла средь этих кровавых камней, напоенных страданиями и болью, пропитанных развратом и безумием, я приму твою волю, не ропща, но, молю, убереги детей моих! Они безгрешны перед тобой и свято почитают тебя, не должно уродовать их нежное детство местными нравами!
- О…, - Юлия вздрогнула, возвращаясь в реальность, и недоуменно посмотрела на Октавиана, не сразу осознав, что именно консул предложил, и причем тут она. – Спеть? – удивленно переспросив, она моргнула, и лицо её приобрело какое-то по-детски смущенное выражение, а пальцы суетно сжали тончайшую ткань подола, стекающего с колен.  – Если голос мой достаточно сладок, чтобы порадовать богов и великого Цезаря, я с превеликим удовольствием исполню любую песнь, которую мой император пожелает, - успев немного отойти от потрясения, она вынудила себя собраться, и потому взгляд, после брошенный на венценосного, был полон сладчайшей нежности, а голос, хоть и тих, но тотчас наполнился обертонами, показывающими его скрытую глубину, подчиняющуюся безропотно воле хозяйке на тех нотах, которые она изволила издавать, что выдавало опытному музыканту особу, что была в самом деле способна спеть, не мучая слуха  тех, кто её слушал, но услаждая его.  Юлия, в отличие от эритрийских матрон, получала образование достаточно разностороннее, не хуже  того, что преподавали в высших школах гетер, а потому обучена была и пению, и игре на арфе, и танцам достаточно хорошо, чтобы не смущаться продемонстрировать умение на публике.

[indent] Октавиан не изменял положению в пространстве с момента, как вновь опустился на ложе, и с выражением ленивого равнодушия слушал зал. Даже голос Юлии – чарующий в своей контролируемой силе – привел лишь к тому, что веки консула немного опустились и лицо приобрело вид совершенно сонный и флегматичный. Черные брови расслабились, перестав горбить кожу широкими складками над переносицей, и можно было даже сказать, что брат императора весьма красив, когда линия ресниц – накрывая глаза – прячет их звериный блеск, а складки у губ пропадают. Диковинное зрелище и не сразу можно сообразить его причину – но всмотревшись, становится ясно, что происходило с Октавианом.
[indent] Он улыбался. Едва заметно углы его губ приподнялись и застыли в таком положении. Впалые щеки не способны были отразить улыбку пышными холмами мимики пышущего здоровьем человека или изобразить ямочки, а потому требовалась пристрастность, чтобы понять метаморфозу с лицом консула.
[indent] Но песнь была закончена, и с ленивой медлительностью младенца, недовольного тем, что его пробудили от сладкого сна, мужчина открыл глаза. Дрогнули тонкие крылья широких ноздрей, затрепетали парусами – раскинутыми в море на штормовом ветру – и губы обрели свойственную им резкость очертания. Длинные сильные пальцы – до этого момента покорно лежащие на спинке ложа – сжали искусно обработанное дерево так, что оно заскрипело. Если бы Гай меньше любовался своим ненаглядным луком, он сразу осознал бы – по этим не всеми подмечаемыми, но много говорившими ему о состоянии брата – мелочам, что Октавиан сердится. И слепящие всполохи молний в темных высях грозовых небес могли сравниться с сверканием недовольства в глазах консула, тоже потемневших.
[indent] Несмотря на то, что верность и любовь Октавиана казались неоспоримыми, его нрав  — был ли от рождения таковым или безнадежно испорчен ранними потрясениями жизни – являл собой опасную смесь.  Как пригревшаяся на солнечном камне ядовитая змея, переваривающая обильную трапезу, он мог бы покладист и спокойно созерцая выходки Гая – будь тот не в духе – никак не реагировал на них, только наблюдал. Но в своём любви консул был категоричнее потревоженной змеи и не терпел ни малейшего намека на то, что ответные чувства к нему могли стать хоть на сотенную долю карата менее сверкающими – и, подозревая это, злился. А злясь – мог ужалить без предупреждения. Но сейчас его гнев был спровоцирован рабом, слишком близко прошедшим – с этим проклятым луком! – к ложу. Досада от прекратившегося пения – на каких то глубоко зарытых инстинктах убаюкивавшего его злобную душу мгновенно вспыхнула синим пламенем на случившуюся дерзость – по убеждению консула – и зверь возжаждал крови.
[indent] И упоминание о младшей дочери таким мечтательным голосом, от которого все сворачивалось внутри, голосом любящего отца маслом плеснулось на без того раскаленную жаровню. К детям Октавиан не питал ни малейшей любви – в сути, он был ребёнком, которого безжалостно вырвали из детства, из обволакивающей любви матери и сдержанного одобрения отца, и бросили с размаху безжалостной руки о мраморный пол, переломав как кости все мечты и наивные фантазии, и он – державший в взрослом сильном теле как в гробнице без света и пищи этот искореженный, изломанный крохотный полу-труп, полный не пережитой обиды и боли, ненависти, горящей в осунувшихся глазницах, — как любое дитя питал яростную неприязнь к другим, более счастливым. Обласканным, изнеженным. К таким, как дочь Гая. Каждый раз, как она лезла к нему со своими неуклюжими и наивными – в святой убежденности что её обаяние невозможно отвергнуть – ласками,  консул, дотрагиваясь до тоненького тельца в имитации ответной привязанности, думал о том, что одного движения его пальцев – ложащихся на её хрупкую шейку с затылка – достаточно,  чтобы это бесполезное создание рухнуло бездыханным. Он мог бы за долю секунды швырнуть её в ближайшую колонну, слушая мелодию ломающихся спинных позвонков. Он желал убить, уничтожить эту никчемную слабость Гая – не несущую никакой пользы ни им, ни их Империи, потому что это всего лишь девчонка, в которой нет ничего нужного. Всей пользы от нее – лишь удачное замужество, но и в том нет никакой гарантии, потому что, став сами женами, женщины слишком становятся себялюбивы и начинают думать, что способны править. Нет – Октавиан предпочитал более надёжные вложения. Да – он терпеть не мог племянниц. И да, он терпеливо сносил их, потому что находил – пока что – допустим пестование братом слабостей.  Но сейчас – при упоминании о колыбельной – колыбельной в исполнении этого дивного голоса! – для маленькой куклы Гая, о которой император не желал не думать даже сейчас, — ревность хлестнула ивовым прутом по ребрам.
[indent] Кап-кап. Издевается клепсидра, зная, что за жизнь того, кто встает на пути консула Октавиана Септимия Максиана, не имеет смысла и хлебную крошку ставить.
— Виллу, — побледневшие губы мужчины почти не двигаются, он произносит возражение таким тихим шепотом, что ясно – сам с собой. – Четыре кубка и началось…. Чего ж виллу? Сразу дворец. – его взгляд падает на растерянное, смущенное таким вниманием лицо Юлии. Гай нашел себе еще одну куклу – не многовато ли тебе, братец?
-И боги дивятся, как щедр сегодня Император, — ставший хрипловатым, как по колонне царапают камнем, низкий голос вернулся к бесстрастности, но – казалось – в глубинах обертонов что-то еще есть. – И снисходителен к воинским доблестям гостей. Даже слепой попадет в фрукт, подброшенный такой нежной рукой. – Словно насмехаясь, он неторопливо поднял руку с подголовника и складки ткани скатились ниже, демонстрируя под кожаным боевым браслетом крепкое, мощное запястье, переходящее в узкую, но перевитую вспухшими жилами ладонь. Рука, привыкшая к тяжести боевого оружия на протяжении не часов, но дней и лет. Октавиан не жаловал лук, зато с копьем обращался виртуозно и вытренировался метать его не хуже арконийских олимпийцев. Но даже при том меч все равно был им любим еще больше. –   Но я с радостью посмотрю, к кому же будет особенно снисходительна прекрасная Юлия. – Он улыбнулся женщине, устраиваясь поудобнее на скамье, но то была улыбка змеи, демонстрирующей острые ядовитые клыки, потому что нечто во взгляде – неуловимое,  но ощутимое – как раз очень не советовало племяннице обнаружить любимчиков.

Отредактировано Ethan Wright (28 Июн 2022 18:31:34)