[indent] Чарльз – лежа в постели и изучая витиеватые узоры, сотканные из трещин в штукатурке – мог бы считать уныло, что исчерпал лимит отпущенного ему везения. Сколько раз за тридцать восемь лет жизни он падал с лошади – не сосчитать! – и никогда не боялся возможного падения, садясь на молодое, дурно объезженное – или вовсе необъезженное – животное, твердо веря в умения тела и ума. И надо же было так отметить наступивший – тысяча восемьсот восемьдесят восьмой  - год, неудачно упав вместе с оступившейся после прыжка лошадью, что помимо несущественного перелома голени – на которую пришелся весь вес через твердое ребро седла – от которого Норригтон оправился бы через два месяца, он получил еще и опасный – повредив спину. Чудовищные боли истязали его при малейшем движении, превращая и без оного непростой для социума характер мужчины в истинное наказание для жены и матери, которые – впрочем – охотно наслаждались ролью страстотерпиц, ведь получили в полную власть того, кого видели прежде очень редко, и изливали на него безжалостно и безмерно все представление никогда не обремененных службой в госпитале  - вдобавок страдающих богатым бездельем – женских умов про заботу о больном.
[indent] Страдания способны закалить сильный нрав, но беспомощность его мучает сильнее любой физической немощи, и к концу зимы Норрингтон потерял всяческое терпение. Помимо вынужденного безделья, к которому не питал склонности с юности, помимо страшно раздражавших его дам с их хлопотами и ласками, помимо злости на собственное тело – совершенно не желающее восстанавливаться быстро – и приступов боли, от которых он готов был постыдно плакать против воли, Чарльз весь извелся от неизвестности. В гнетущей тишине большой комнаты его воспаленный разум – терзаясь бессонницей – пытался представить, чем занята Симона, и выдумывал картины одна другой кошмарнее. Она никогда не писала ему – тем более в «Рощу»! – ссылаясь на правила приличий, на которые ей –  твердо знал – на самом деле совершенно наплевать, когда необходимо, и дни тянулись невыносимо медленно – а ночи и того дольше! – и наполняли его крепнущими в воображении фантазиями о том, как вертихвостка в жажде денег и статуса наверняка не теряла даром времени и окручивала соседа-простофилю из тех, кто побогаче.  Мысли мучили сильнее, чем спина, и граф то осыпал любовницу проклятьями в потолок, то принимался истово молиться сам не ведая кому о толике верности – или хоть сострадания – в душе итальянки. В конце концов, дойдя до крайней степени умственного и психического измождения, он – плюнув на возможный скандал – приказал прибывшему с бумагами секретарю передать письмо в Лангефорд, на бумаге нетвердой рукой разойдясь во всех красочных оборотах о требовании – именно требовании, не просьбе – к Симоне оставить все и немедленно явиться к нему в Атланту.
[indent] С того дня время стало двигаться намного медленнее – казалось недавно, что некуда медленнее – и Норрингтон, живя в напряжении и боли, становился с каждым уходящим часом все озлобленнее. Мэри Луиза – его жена – сдалась раньше матери, не выдержав ради всех христианских добродетелей громкого, язвительного и жестокого в словах голоса больного, но миссис Норрингтон-старшая держалась на приступах родительской любви, и обе они за ужином воздавали кротко Господу молитвы уже не из беспокойства за здоровье Чарльза, но ради того, чтобы он – поправившись – перестал быть настолько невыносимым и вернулся пусть бы хоть к прежней степени зловредности, которая – в сравнении – не выглядела больше такой несносной.
[indent] Погожее утро в первой половине третьей недели июня радовало дамскую часть дома славной прогулкой до соседей, которые пригласили их на обед – развеяться от больничной атмосферы, и нисколько не радовало самого больного, давно проснувшегося, позавтракавшего и пытающегося отвлечься чтением – ему еще не рекомендовалось сидеть, поэтому Норрингтон при помощи слуги оделся и вышел на веранду, где полулежал на специальном кресле, сделанном по эскизу доктора под заказ. Несмотря на превосходный солнечный день,  мужчину знобило и теплый шерстяной плед, укрывающий до пояса, не спасал положения. Бледное – почти серое – лицо выглядело изможденным, выразительные голубые глаза запали вглубь глазниц – окруженные темными кругами – и оттуда тускло блестели недобрым звериным огоньком, а чрезмерно ожесточенный плотным сжатием губ рот отражал состояние человека, обреченного постоянно терпеть мучения. От опиума упрямец – вопреки советам  - наотрез отказывался.
[indent] Услышав издали грохот колес экипажа по камню подъездной дороги, Чарльз подумал – не задался обед, но – когда упряжка показалась в прорехах кустов и ветвей, поворачивая к белостенному дому с колоннами, окруженному розами, его сердце подпрыгнуло и взволнованно забилось. То были не мать и Мэри – другие лошади и кабриолет не их, а – наконец – разглядев внутри двух женщин с детьми, едва не подскочил – позабыв напрочь о состоянии, и совершенно ожидаемо с глухим стоном тотчас рухнул обратно, до крови впиваясь зубами в щеку в попытках не разораться от боли. К тому моменту как упряжка остановилась у крыльца, Норрингтон сумел придать себе пристойный вид – и достаточно невозмутимый – хотя  взгляд еще оставался помутневшим, и – надменно сложив руки ладонями на поясе, стал наблюдаться за прибывшими. И одну, и вторую он легко узнал – только Симону неистово ждал, а Эдна оказалась сюрпризом. Узнал он и рослого крепкого мальчика лет семи – сына итальянки, который с смешной детской серьезностью пытался быть галантным с матерью, помогая той выйти вперед кучера, а вот второй ребенок – догадка – мог быть только сестры.
Хорошо, что не притащила муженька. И на том спасибо.

В их путешествии Эдне не раз предстояло убедиться в том, что ее подруга действительно родилась от сильных и, пребывая в статусе вдовы, могла искать своего избранника среди сильных. Слабость, нерешительность, робкое ожидание, бесполезное нытье отталкивали ее, в то время как мозг и душа были быстры в решениях, уверены в себе и энергичны, как и ее тело.

Они, бывало, спорили и чаще расходились, чем сходились во взглядах, но, несмотря на это, в основе их отношений лежала неизменная гармония духа. Эдне нравились в Симоне и трезвость мысли, и юмор (ведь серьезность и шутка могут прекрасно уживаться друг с другом); нравилась ее широта, с которой она предложила ей навестить отчий дом в южноатлантических штатах, а также то великодушие, в которое она твердо верила, когда Джеймс привозил в их дом плоды щедрости.

Что касается образования и культуры, то в этом отношении Симона также была настоящим чудом - она обладала способностью вливать жизнь в давно известные факты, и ее настроения на самые обыденные вещи всегда отличались логичностью, свежестью и новизной. Благоприобретенный консерватизм Эдны нередко приходил в смятение от смелости ее взглядов и предупреждал ее об опасности, потому что внушенные с детства принципы превратились в неотъемлемую часть ее личности, но, несмотря на это, она все же поддавалась очарованию философских теорий Симоны и прощала ей ученость за искренность и энтузиазм. Она, правда, не всегда соглашалась с тем, что она так страстно отстаивала, но сама эта страстность и пыл являлись в ее глазах большой прелестью. Казалось, она стояла за новую женственность. Потому что была искренна, потому что хотела быть естественной, честной и правдивой.

Наконец, Симона нравилась Эдне сама по себе, независимо от тех отдельных качеств, из которых слагалась ее личность. А это далеко не то же самое. Ведь известно, что при сложении двух величин в результате получается не только их сумма, но еще некая третья величина, не содержащаяся ни в одном из них. Так же и с Симоной. Она нравилась ей сама по себе, вернее, ей нравилось в ней нечто такое, что не могло быть выделено как особое свойство или сумма нескольких свойств, в то время как недостатком считалось некоторое пренебрежение условностями, ведь образ женщины как таковой был для Эдны чем-то невыразимо священным, и она страдала при одной мысли, что любая из дочерей Евы может ступить на не совсем безопасную стезю, решаясь переходить границы, поставленные ей полом и положением. Однако глядя в глаза подруги, пожимая при встрече или прощании ее руки, она испытывала полную уверенность, что ничто дурное не может пристать к этой женщине.

Кроме того, подышав воздухом Канады, она полюбила в ней ту простоту отношений, которая поразила ее в начале их знакомства. Постепенно она научилась ценить в ней отсутствие той ложной стыдливости, которое приняла было за отсутствие целомудрия и скромности.

Эдна остановилась на середине фразы, когда их экипаж остановился напротив дверей белостенного дома, чей внешний вид поражал свидетельством достатка, в годы войны на который рассчитывать не приходилось, и походил на «готовое платье», искусно отделанное лентами и кружевом, бархатом и шелком. Она с глубокой сдержанной радостью ожидала встречи с матушкой, заглядываясь на ее памятный образ, который хранился в душе с того самого момента, как ей предстояло распрощаться с ней и уехать в Банф. И, безусловно, она хотела увидеться с Чарльзом, какие бы извращенные причины не провоцировали обстоятельства их встречи, чтобы уложить чемоданы. Стоит сказать, свои письма она писала к высокому, худощавому молодому человеку, в некотором отношении не поддающемуся описанию, но определенно джентльмену, располагающему к себе, однако без чего-то необычайного или аномального, что привлекало бы внимание наблюдателя и давало бы подсказку по существу, однако когда Чарльз посетил Банф с намерением сделать Джеймса управляющим лесопилки, она увидела, как на нем отразилось некое подобие времени, составляющие элементы — более или менее драгоценные металлы — которые находятся в таком сплаве и в таком процессе ферментации, что можно говорить, ни во что они отольются, а какой результат дадут при относительном охлаждении.

- Не могу поверить, ему удалось, - тихо ахнула Эдна, произнося фразу как констатацию. А потом, перестав созерцать дом, взглянула на маленького мальчика, шепнула ему соблюдать приличия и, взявшись рукой за небольшой шлейф платья, трепещущий на лёгком ветерке, двинулась в сторону крыльца. Мальчик последовал следом. Своё имя он получил в честь отца. У него было овальное, продолговатое лицо, окруженное шапкой каштановых волос. Глаза под линией бровей были голубые и удлиненные, наполовину скрытые густыми немного лохматыми ресницами. А губы - почти всегда готовые растянуться в непослушную озорную улыбку. За долгую дорогу он, как и Джонни, оказался переполнен впечатлениями и нервными ожиданиями.

Отредактировано Evelyn Wright (27 Ноя 2021 11:14:05)