[indent] Представьте на мгновение, что вам всего десять лет, вы старшая в большом выводке детей ваших родителей, а ваша матушка трудится в чужом, большом и красивом доме, затерянном посреди ухоженного леса ровно до той поры, пока капризная госпожа вдруг не решает, что неплохо бы обвинить её в краже столового серебра.  Какая разница, что обыск в нехитрых пожитках в постройке для прислуги ничего не дал, а репутация миссис Смит абсолютно чистая… была до этого момента. Просто этой женщине, чей муж охотнее улыбается этой гувернантке, скучно и зло от его нелюбви, может быть, а, может, она просто по натуре такая стерва, которая, имея власть и деньги, не видит ничего дурного в том, чтобы этим злоупотреблять на радость своим прихотям. Что может быть веселее, чем сломать жизнь целой семье, ведь супруг миссис Смит, столько лет исправно работавший с финансовыми книгами господина, тоже не внушает уже доверия.
[indent] Симона хорошо помнит день, когда они, перепуганные непониманием происходящего, сгрудившись кучкой во дворе, смотрят на бледного отца, на старательно сдерживающую слезы мать, ждут, когда выведут телегу, чтобы довезти несчастных с их скудным имуществом хотя бы до деревни. Тогда было прохладно, падал первый снег надвигающейся зимы, но на плечах еще были приличные теплые пальтишки и плотные шерстяные платишки, поэтому холодно было лишь от испуга. Да, хорошая теплая одежда – удовольствие, которое вскоре перестанет быть доступным, ведь мама, с её испорченной репутацией, не найдет работу в доме, никто не хочет видеть воровку гувернанткой у себя, и ей придется идти в прачки. Отец едва найдет место скромного клерка у одного состоятельного, но жадного, старика, но всех их доходов будет едва хватать, чтобы всех накормить и оплатить лачугу с прохудившейся крышей, в которой всегда все мерзнут, даже если печь растоплена.  И старшая из шестерых детей, едва ей исполнится одиннадцать, будет к Рождеству стоять на улице, кутаясь в мамину шаль и распевая своим нежным, звонким ангельским голоском на лютой стуже рождественские псалмы, в надежде, что предвкушающие праздник горожане будут щедры на подаяние милой девочке с красивым личиком.
[indent] Фаэтон, слегка постукивая по мощеной подъездной дороге четырьмя колесами, подъезжал к дому, явно утратившему свой прежний холеный вид окончательно; запряженный парой серых в яблоках рысаков в дорогой сбруе, обитый изнутри алым бархатом, экипаж издали говорил о том, что прибыло лицо, явно не испытывающее недостатка в средствах. Сделав красивую дугу по подъездной дорожке, он остановился почти сразу, как кучер осадил коней.  Намотав вожжи на крюк, чтобы не свалились, мужчина спрыгнул, поспешив подать руку даме, которая сидела на пассажирском сидении.  Поправив меховое манто, укрывавшее плечи, придерживая рукой в перчатке подол платья, отодвинув на запястье край пальто, вторую руку вложив в предложенную ей в качестве опоры, леди легко ступила на камень, обнажив почти до начала щиколотки ножку в удобном дорожном ботинке. Но вот подол скользнул вниз, все пряча, и зашуршала ткань от движения, когда женщина направилась к дверям, так хорошо ей знакомым. Роскошная шляпа с декором  прятала под собой массивность черных волос, а за вуалью скрывала лицо, но даже через помеху в виде этой сеточки можно было рассмотреть достаточно, чтобы понять, насколько необычная гостья пожаловала в дом Лангефордовского имения.
[indent] Когда прислуга встретила её, а пальто и шляпа были оставлены на услужливые руки, хотя манто вернулось на плечи, так как внутри оказалось не слишком тепло, шурша подолом винно-красного платья из тафты, сшитом на заказ по последнему слову моды, женщина прошла в зал, который ей так же был прекрасно знаком; в нем ничего не изменилось по интерьеру, что-то даже исчезло, а многое выцвело и обтрепалось. И алые губы сложились в самодовольную, надменную, почти жестокую улыбку торжества, пока взгляд обводил помещение, прежде чем остановиться на постаревшем, но тоже дьявольски хорошо знакомом лице. Годы не пощадили никого, но к миссис Шорли они оказались особенно немилосердны, к удовольствию Симоны.
[indent] Остановившись в проеме, она смотрела на пожилую леди, поглаживая кончиками пальцев мех, скрывающий не только обнаженное по моде довольно сильно декольте, но и старинное колье, когда-то согревавшее эту постаревшую шею; о, какое счастье было первой увидеть его в случайной ювелирной лавке, заполучить себе и надеть именно сегодня. 
- Доброго вечера. Надеюсь, я не сильно задержала вас? - богатый обертонами голос не скрывает превосходство, льющееся каждой нотой.
[nick]Simone Rinaldie[/nick][status]экс-прима оперы[/status][icon]https://a.radikal.ru/a09/2011/d1/193fffea9dfd.jpg[/icon][lz]Симона Ринальди, 39 лет. Она же графиня де Верн, она же миссис Диккенсон. Золотой голос итальянской и парижской Оперы, в вечной погоне за стабильным будущим.[/lz][sign][/sign]

[indent] Симоне было бы никогда не объяснить, отчего её так тянула сюда, в этот старый дом, но эта тяга горела в её сердце, как путеводный факел во тьме, и гнала, гнала, сквозь годы гнала мыслями к обветшалым стенам, снаружи увитым плющом до самой крыши. Отсюда она видела мир прекраснее, чем он был; верила в свет добродетели, побеждающий тьму дурных помыслов; всё было чудеснее из этих окон, укутанных в пыль, и словно возвращалось детство. Казалось, сейчас войдет матушка, еще совсем молодая, красивая, не уничтоженная как женщина непосильной работой прачки, и её нежные, бархатные руки с тонкими музыкальными пальцами прикоснутся к потертым клавишам рояля, извлекая из них божественную музыка так, как умела заставить петь инструмент только она. Дыхание в груди затруднилось, разъедающий соленый ком влаги поднялся к глазам, раздражая слизистую переносицы, и губы сжались с силой, призванной укротить приступ сантиментов; ничто уже не будет прежним, и это просто каприз, овладевший разумом, прилипший, как чахотка, и неизлечимый.  У нее не было денег заниматься поместьем: Симона сто тысяч раз уже исписала свою бухгалтерскую книжку расчетами, надеясь, что каприз исполним своими силами, без сделки с дьяволом, но жизнь никогда не была к ней лояльна, давая все на блюдечке.
[indent] Поэтому граф был здесь, что и в этот раз игра не давала счастливые очки в руки Симоне; он мог купить ей любой особняк в Лондоне, мог купить землю в любой точке, которую она пожелает, и отстроить на ней то, что экс-прима пожелает, но она хотела только Лангефорд, всей душой хотела, ничто иное ей не было нужно так, как он.  Сосредоточение страсти и желания, томившихся сдержанными в её души, стал порыв владеть именно им, словно незримая нить привязала её к этому месту, не обрываясь, не истончаясь; она ненавидела его обитателей, но с первого же фута по территории ощутила себя так, словно, после стольких лет скитания, вернулась домой. Словно дом обладал подобием одушевленности и тоже ждал её возвращения, и это чувство единения было настолько сильным, что Симона готова беспрекословно терпеть любые выходки Норрингтона, если это позволит ей, наконец, назвать Лангефорд своим.
- Нет, - едва не облизнув пересохшие от волнения губы, прошептала она в ответ, повернув голову к графу, и, понимая, насколько неуверенно прозвучали слова, чуть кашлянув, повторила громче и четче, - нет, благодарю, в этом нет нужды. Уверена, он весь был когда-то так же прекрасен, как сейчас стар и уничтожен… отсутствием должной заботы.  – Полные губы, дрогнув, сложились в подобие сардонической улыбки, впрочем, не столь выразительной. Но я хочу его! – Но я готова рассмотреть приобретение поместья, несмотря на его ужасное состояние, разумеется, если достопочтенная миссис Шорли готова признать, что первоначальная цена, мягко говоря, завышена для такого, - выразительный взгляд совершил прогулку по периметру комнаты, после чего вернулся прямо к лицу хозяйки дома, -  положения дел.
[indent] Я верну тебе величие, которое у тебя отняли; прочь темноту и пыль, прочь эти сорняки и старые сухостои, прочь эту убогую, испоганенную мебель, ты снова будешь сиять и впечатлять, чего бы мне это не стоило. Симона чувствовала по интонации, что граф не изменил мнения, он по-прежнему не в восторге от её идеи приобрести именно этот особняк; жалко ли ему денег? Она не могла ответить на такой вопрос, потому что при всей расчетливости в делах назвать Норрингтона скрягой была трудно, он умел красиво швырять деньги на ветер, если того требовал случай. Да, он буквально купил её саму, но дорого купил и хорошо понимал, насколько дорого, потому что не стремился после этого ужимать во всем; красивая и эксклюзивная вещь, как говаривал один ее знакомый, требует красивого и  эксклюзивного содержания. Возможно, он просто не понимал её желания и считал, что среди тысяч домов Англии есть куда более достойные; ему было не почувствовать энергию этих стен, впитавшуюся за десятилетия утекающих человеческих судеб и страстей, которые они видели. Но она ощущала, её сердце здесь билось иначе.
[nick]Simone Rinaldie[/nick][status]экс-прима оперы[/status][icon]https://a.radikal.ru/a09/2011/d1/193fffea9dfd.jpg[/icon][lz]Симона Ринальди, 39 лет. Она же графиня де Верн, она же миссис Диккенсон. Золотой голос итальянской и парижской Оперы, в вечной погоне за стабильным будущим.[/lz][sign][/sign]

[indent] Судя по взгляду, каким отвечала ей леди Шорли, бывшая хозяйка матушки Симоны не узнавала в прибывшей даме ту милую девчушку, что крутилась во дворе их поместья много лет назад; что ж, вполне ожидаемо, подобные ей госпожи редко запоминают слуг в лицо настолько хорошо, чтобы опознать сквозь изменения, приносимые временем. Но она смотрела на гостью с интересом, пытаясь понять, дама какого статуса вольготно расселась на диване напротив. И это был хороший вопрос, не имеющий однозначного ответа, хотя, казалось бы, все очевидно.
[indent] Симона понятия не имела, какой озлобленный бес толкал её под ребра, вынуждая поступать так, чтобы изводить покровителю как можно больше душевных сил, но сила этого неведомого влияния была настолько велика, что, даже желая и мысленно осаживая себя, она все равно поступала иначе. Вспоминая первого мужа, графа де Верн, она не могла бы признать, что испытывала в том обществе такое же сильное стремление противоречить. Меж тем, она прекрасно понимала, что Норрингтон её любит, но это было темное, страстное чувство, не имеющее ничего общего с светом благородных романтических воздыханий. Оно страшило больше, чем могло бы восхищать; нередко женщина испытывала тревогу, подталкивающую разорвать порочный круг, но из опасений за судьбу сына держалась избранного курса с самоотверженностью, свойственную лишь матерям, всем сердцем желающим детям лучшей жизни, чем имели сами.
- Я… должна посоветоваться с мужем, - наконец, после долгого раздумья под перекрестным взглядом гостей, произнесла хозяйка. Она старалась сохранить невозмутимость, но голос предал и все таки задрожал.  Миссис Шорли, конечно же, узнала, после недолгих колебаний, ожерелье, украшающее шею мисс Ринальди, и воспринимала всё, как злую иронию судьбы, не понятно за какие грехи внезапно обратившуюся против тех, кого когда-то холила. Не трудно было догадаться, что эти господин и госпожа явно не относятся к пострадавшим от смены ветра в аристократических кругах, и их намерение приобрести поместье не нужда, а блажь, которую легко можно обратить на иные земле, тем более, что в округе, не напрягая память, можно насчитать минимум еще с пять поместий, выставленных к продаже. Если настаивать на цене, скорее всего, не первые, но пока что единственные реально заинтересовавшиеся, потенциальные покупатели откажутся, и миссис Шорли, как бы не держало её за горло желание стоять на своем хотя бы из гордости, ведь продавалось не абы что, а семейное наследие, начала волноваться. Кредиторы не намеревались ждать вечно, а так, даже сбавив цену, имелась возможность, отдав долги, при себе сохранить приличную сумму денег, достаточную, чтобы не скитаться без жилья и средств к существованию. На эти остатки можно будет приобрести уютным, пусть небольшой, домик где-нибудь ближе к морю, чтобы влажный воздух благотворно влиял на слабеющее здоровье, и нанять прислугу, хотя бы одну помощницу.  – Вы окажите нам любезность, если пожелаете немного осмотреть сад, прежде чем наступит время чая и… - не было нужды договаривать, и так было понятно, что она предлагала гостям занять себя чем-то полезным, чтобы хозяева могли обсудить меж собой дела; потом же, за чашкой чая, завершить переговоры. Поэтому Симона, не желая дальше слушать светское блеяние, в котором выдавались отчаянные поиски леди нужных слов, избавила от необходимости продолжать, поднявшись с дивана.
- Прекрасная мысль, миссис Шорли, сад – чудесное место, чтобы прогуляться перед чашечкой чая. Я слышала, когда-то вокруг Лангефорда росли дивные сады, - улыбка едва ли была приятной, потому что слухи не врали, но те времена давно прошли. Родители нынешних хозяев велели позади дома вырубить большой участок леса, намереваясь расширить сады, высадив их вокруг глубокого старого пруда, но, судя по всему, в начинании их потомки не сдвинулись. И все же лучше было оказаться на свежем воздухе, чтобы остудить вспыхнувшие чувства, чем в печали бродить по особняку, старательно делая вид, что высокие потолки не доносят разговора мистера и миссис Шорли.
- Милорд? – с скрытым в интонации вопросом она слегка повернулась, через плечо посмотрев на Норрингтона.
[nick]Simone Rinaldie[/nick][status]экс-прима оперы[/status][icon]https://a.radikal.ru/a09/2011/d1/193fffea9dfd.jpg[/icon][lz]Симона Ринальди, 39 лет. Она же графиня де Верн, она же миссис Диккенсон. Золотой голос итальянской и парижской Оперы, в вечной погоне за стабильным будущим.[/lz][sign][/sign]

[indent] Симона, нежась щекой о шелковистый густой мех манто, пряча в нем чувствительную к прохладному ветру кожу, покинула дом не без чувства облегчения: сам особняк погружал её в сны детства, заставляя сердце возбужденно трепетать, но присутствие тех, ненависть к которым она вынашивала внутри почти всю свою жизнь, отравляло воздух. В серых глазах поселился опасный блеск, с каждой минутой разгорающийся в зарево, не обещающее ничего хорошего: в такие моменты граф де Верн, её покойный муж, бывало, говорил, что возлюбленная «села на норовистого конька», и был очень точен в определении, поскольку в таком настроение миледи готова была, игнорируя не только здравый смысл, но и инстинкт самосохранения, ринуться в какую-то безумную авантюру.  Такой же огонь полыхал в этих глазах несколько лет назад, там, на обрыве, когда графина, отчаянно тряхнув головой, прыгнула в бурлящую внизу бездну. И огонь этот, загоревшись там, перекинулся по всему телу, не позволив замерзнуть в ледяной воде.
[indent] Впрочем, нельзя отрицать заслуги графа Фэнтона, тогда еще не имевшего высоких титулов и вопиюще неприлично больших счетов в банках: отчаянную лихость он, как она заметила, не потерял, и, когда дело приглашало врезаться с разгону, грудью на всем скаку, пан или пропал, в его светло-голубых глазах загорались такие же бесноватые искорки. Наверно, поэтому они, нельзя не отметить, прекрасно ладили в те дни, когда ничья шлея никому под хвост не залетала. Или пока Чарльзу не приходило в голову в очередной раз требовать от неё того, чего Симона дать никак не могла: не из вредности, не из черствости, а потому, что так была устроена. Ей чужды были романтические настроения как постоянное состояние души, её разум, большую часть времени похожий в мышлении на мужской, такой же прагматичный, расчетливый, жестокий, очень редко уступал власть эмоциям, да и то лишь гневу. Многие считали её бессердечной, безжалостной, те, кто не смог ничем выслужить милости и расположения, но глубоко внутри, под искусной актерской игрой, давно ставшей привычкой, женщину съедал страх: она боялась, ужасно боялась дня, когда способность управлять собственной жизнью вновь выскользнет из пальцев, и не останется ничего, кроме как подобострастно заглядывать в чужие глаза и молить милосердия.  Старость была для неё олицетворением круговорота судьбы, состояния, из которого она когда-то вышла совсем еще девочкой в враждебный и суровый мир, и в который могла вернуться, потому что возраст, как известно, не щадит никого.
[indent] И Лангефорд стал оплотом, мысленно возведенным бастионом, защитой от наступающей беды. О, пока есть силы, она приведет его в порядок, расчистит земли, устроит аренду участков, обеспечив стабильный доход, потом привезет сюда сына, чтобы он рос, понимая, как тяжело удержать обеспеченность в руках и как легко её лишиться. Рос, понимая, какие чудовищные жертвы ради его будущего приносила мать; постиг, что она безумно любила его, свое единственное дитя, но так вышло, так сложила безумная жизнь, что не оставила иного выхода: чтобы дать ему обеспеченную жизнь, она вынуждена была принять необходимость любить его на расстоянии. Но иногда, в такие мгновения, как этот, глядя на пасмурного Норрингтона, Симона думала: я отвратительная мать.  Будь я менее эгоистична и горда, разве не смогла бы выпросить у Чарльза согласия на то, чтобы сын остался при мне? Но ведь нет, я и не пыталась! Наверно, так проще, убрать его с глаз, чтобы не накрывал стыд каждый раз, как его милые серые глаза будут вынуждены наблюдать возмутительное поведение матери.
-  И замечательно! – насмешливо фыркнула женщина, подцепив графа под локоть и с улыбкой,  хитрой и почти дерзкой, усилившей задиристое полыхание в глазах, взглянула на спутника, приподняв голову. – И замечательно! – повторила она. – Во-первых, это избавит меня от попрошаек-соседей, обожающих раскатывать по гостям с целью задарма отужинать. – Нарочно показательно она загнула указательным пальцем левой руки один из пальцев на правой, негромко шурша бархатом перчаток друг о друга. – Во-вторых, это естественная защита от ветров, мой дорогой Чарльз. Это вам не жаркий Юг, в непогоду на этих холмах порывы ветра с ног сбивают даже крепких парней, а протапливать такой дом, когда он постоянно отдан на растерзание Розе Ветров, так можно разориться. В-третьих, именно эта башня мне очень нужна! Вдруг одним пасмурным утром я проснусь и пойму, что ваше вечное ворчание сносить не в силах? Помилуйте, не в озере же тогда топиться? Нет, банальности не для Симоны Ринальди, вдовой графини де Верн! Зато только представьте заголовок: экс-прима Гранд Опера выбросилась из башни посреди леса! Сразу налетает аромат средневековой баллады… - она шумно фыркнула, хихикнув, а потом фамильярно, пока никто не видит, пихнула Чарльза локтем в бок. – Хотя ваше недовольство вполне понятно: на звание Синей Бороды вы у всех знакомых наипервейший кандидат. Но я, -  вздернув нос, заявила Симона, как бесом под руку толкаемая, - сомневаюсь, что это позволило бы прикончить этих чертовых Шорли! – тихое, раздраженное шипение, прорвавшееся в голосе, тотчас было подавлено тем, что женщина злобно укусила саму себя за губу, досадуя, что сорвалась.
[nick]Simone Rinaldie[/nick][status]экс-прима оперы[/status][icon]https://a.radikal.ru/a09/2011/d1/193fffea9dfd.jpg[/icon][lz]Симона Ринальди, 39 лет. Она же графиня де Верн, она же миссис Диккенсон. Золотой голос итальянской и парижской Оперы, в вечной погоне за стабильным будущим.[/lz][sign][/sign]

[indent] Как частенько бывало, Симона, вспылив, слала всех демонов Ада на голову тех, кто испортил ей настроение, и в самых ярких красках воображала пытки и казни, которым их подвергла, будь её воля, и человечество существенно поредело бы, если бы гнев словесный доходил до гнева действенного. Будь она королевой средневекового государства, за секунду до  того, как палач, подняв над головой огромный топор, начнет его опускать, большинство пленников, попавших на эшафот по немилости, избежали бы смерти, потому что настроение госпожи сменилось: пробудилась бы снисходительность, дитя тщательно скрываемой доброты, и то, что так долго казалось достойным высшей меры, превращалось в пустяк.  Её покойный первый муж, посмеиваясь, сообщал брату, который приходил жаловаться на очередной хаос, устроенной резкой сменой настроения графини де Верн: «…голубчик мой, не серчайте! Право слово, душенька моя хочет казаться орлицею, но я-то вижу, сущая дивная канареечка, как перышки не топорщи….». Граф, конечно, видел ситуацию очень уж в приятном свете, и его «канареечка», разойдясь, на запале бывала хуже свирепого ястреба, но суть уловил верно: большую часть жизни Симона приучалась «топорщить перышки», пока не срослась надежно с наброшенной волчьей шкурой, и теперь привычка срабатывала раньше, чем успевала высказаться душа.
[indent] Шорли она тоже приучилась ненавидеть с детства, в них видеть причину неудач, постигших семью, винить их в своих бедах: трепетная романтичная душа юной девочки, окунувшись в вонючую грязь жестокого мира, не сломалась благодаря гордости и воле, покрылась коркой и потерялась из виду, но под этим коконом все еще жила и причиняла страдания воспоминаниями.  Сколько лет она унимала свою боль, воображая день, в котором встретится с причиной и отомстит, сильная, закаленная, готовая к любому сражению, и смаковала вымышленное торжество, утоляя горечь вкусом чужих мук! И вот день настал: в светлых голубых глазах Чарльза она видела свое отражение как призрак мести, страшную кару на черных крыльях, которая кружила над Лангефордом, и не сомневалась ни секунды: достаточно только попросить, и Шорли пожалеют о том, что дожили до этой минуты.
[indent] Глаза у Норрингтона были жестокие: чтобы он не делал, о чем бы не говорил, эта холодная голубизна оставалась колючей, резкой, как куски льда на горном канадском озере, и Симона вдруг захотела вспомнить, с первого ли дня, что они знакомы. Воистину говорят, некстати пришло на ум, нет предела выше для нашего сердца, чем убийство себе подобного: хладнокровное, расчетливое убийство. Может и правда, отнятая жизнь забирает с собой часть Богом данной души? И та пустота, что остается на том месте, заполняется тьмой? Тьмой, которой нас пугают проповедники: дьявольской тьмой, в которой нет ничего человеческого, не существует места ни доброте, ни нежности, ни состраданию и любви. Бурное воображение тотчас откликнулось дрожью: сама женщина, как не изображала из себя способное на все чудовище, еще не отняла ничьей жизни, разве что кого из индейцев, но и то из самозащиты!
- Ну вот еще, скажете тоже! – пренебрежительно фыркнув, она движением головы высвободила оказавшийся в неудобном положении подбородок и снова фыркнула, притопнув каблучком по начинающей промерзать земле.  – Да на кой же мне их тщедушные душонки сдались? Пусть катятся к… к чертовой матери… вместе со своей любовью! – излишне широко и импульсивно размахивая рукой, она не рассчитала расстояния и случайно на всем замахе ударила тыльной стороной ладони спутника по челюсти.  – Ой! – мгновенно осознав произошедшее, она испугалась, отдернув руку и прикрыв ею рот, как будто ловя невольный возглас. - Господи Боже, Чарльз! Извините, честное слово, я не хотела… надеюсь, вам не слишком больно? - Как иногда бывало в стрессовой ситуации, её начали накрывать приступы смеха, сдерживать которые трудно; к тому же, она-то прекрасно понимала, что рослого и крепкого Норрингтона едва ли можно покалечить таким нелепым ударом, и обстоятельства лишь усиливали прорывающуюся на губы улыбку.
- Ой, - голос у женщины начал заметно подрагивать, как бывает у беззвучно смеющегося человека,  - ну их… этих Шорли… в самом деле. Обдерите их как липку, как вы это умеете, и хватит. И не будем о них больше говорить, ей-богу… Дайте посмотрю, не оцарапала ли кольцом… - с охваченного необоснованным весельем лица окончательно исчезли всяческие следы недавнего гнева, Симона, плотно сжимая губы, чтобы не смеяться в голос, протянула руки с намерением оценить нанесенный урон.
[nick]Simone Rinaldie[/nick][status]экс-прима оперы[/status][icon]https://a.radikal.ru/a09/2011/d1/193fffea9dfd.jpg[/icon][lz]Симона Ринальди, 39 лет. Она же графиня де Верн, она же миссис Диккенсон. Золотой голос итальянской и парижской Оперы, в вечной погоне за стабильным будущим.[/lz][sign][/sign]