[indent] Симона, нежась щекой о шелковистый густой мех манто, пряча в нем чувствительную к прохладному ветру кожу, покинула дом не без чувства облегчения: сам особняк погружал её в сны детства, заставляя сердце возбужденно трепетать, но присутствие тех, ненависть к которым она вынашивала внутри почти всю свою жизнь, отравляло воздух. В серых глазах поселился опасный блеск, с каждой минутой разгорающийся в зарево, не обещающее ничего хорошего: в такие моменты граф де Верн, её покойный муж, бывало, говорил, что возлюбленная «села на норовистого конька», и был очень точен в определении, поскольку в таком настроение миледи готова была, игнорируя не только здравый смысл, но и инстинкт самосохранения, ринуться в какую-то безумную авантюру. Такой же огонь полыхал в этих глазах несколько лет назад, там, на обрыве, когда графина, отчаянно тряхнув головой, прыгнула в бурлящую внизу бездну. И огонь этот, загоревшись там, перекинулся по всему телу, не позволив замерзнуть в ледяной воде.
[indent] Впрочем, нельзя отрицать заслуги графа Фэнтона, тогда еще не имевшего высоких титулов и вопиюще неприлично больших счетов в банках: отчаянную лихость он, как она заметила, не потерял, и, когда дело приглашало врезаться с разгону, грудью на всем скаку, пан или пропал, в его светло-голубых глазах загорались такие же бесноватые искорки. Наверно, поэтому они, нельзя не отметить, прекрасно ладили в те дни, когда ничья шлея никому под хвост не залетала. Или пока Чарльзу не приходило в голову в очередной раз требовать от неё того, чего Симона дать никак не могла: не из вредности, не из черствости, а потому, что так была устроена. Ей чужды были романтические настроения как постоянное состояние души, её разум, большую часть времени похожий в мышлении на мужской, такой же прагматичный, расчетливый, жестокий, очень редко уступал власть эмоциям, да и то лишь гневу. Многие считали её бессердечной, безжалостной, те, кто не смог ничем выслужить милости и расположения, но глубоко внутри, под искусной актерской игрой, давно ставшей привычкой, женщину съедал страх: она боялась, ужасно боялась дня, когда способность управлять собственной жизнью вновь выскользнет из пальцев, и не останется ничего, кроме как подобострастно заглядывать в чужие глаза и молить милосердия. Старость была для неё олицетворением круговорота судьбы, состояния, из которого она когда-то вышла совсем еще девочкой в враждебный и суровый мир, и в который могла вернуться, потому что возраст, как известно, не щадит никого.
[indent] И Лангефорд стал оплотом, мысленно возведенным бастионом, защитой от наступающей беды. О, пока есть силы, она приведет его в порядок, расчистит земли, устроит аренду участков, обеспечив стабильный доход, потом привезет сюда сына, чтобы он рос, понимая, как тяжело удержать обеспеченность в руках и как легко её лишиться. Рос, понимая, какие чудовищные жертвы ради его будущего приносила мать; постиг, что она безумно любила его, свое единственное дитя, но так вышло, так сложила безумная жизнь, что не оставила иного выхода: чтобы дать ему обеспеченную жизнь, она вынуждена была принять необходимость любить его на расстоянии. Но иногда, в такие мгновения, как этот, глядя на пасмурного Норрингтона, Симона думала: я отвратительная мать. Будь я менее эгоистична и горда, разве не смогла бы выпросить у Чарльза согласия на то, чтобы сын остался при мне? Но ведь нет, я и не пыталась! Наверно, так проще, убрать его с глаз, чтобы не накрывал стыд каждый раз, как его милые серые глаза будут вынуждены наблюдать возмутительное поведение матери.
- И замечательно! – насмешливо фыркнула женщина, подцепив графа под локоть и с улыбкой, хитрой и почти дерзкой, усилившей задиристое полыхание в глазах, взглянула на спутника, приподняв голову. – И замечательно! – повторила она. – Во-первых, это избавит меня от попрошаек-соседей, обожающих раскатывать по гостям с целью задарма отужинать. – Нарочно показательно она загнула указательным пальцем левой руки один из пальцев на правой, негромко шурша бархатом перчаток друг о друга. – Во-вторых, это естественная защита от ветров, мой дорогой Чарльз. Это вам не жаркий Юг, в непогоду на этих холмах порывы ветра с ног сбивают даже крепких парней, а протапливать такой дом, когда он постоянно отдан на растерзание Розе Ветров, так можно разориться. В-третьих, именно эта башня мне очень нужна! Вдруг одним пасмурным утром я проснусь и пойму, что ваше вечное ворчание сносить не в силах? Помилуйте, не в озере же тогда топиться? Нет, банальности не для Симоны Ринальди, вдовой графини де Верн! Зато только представьте заголовок: экс-прима Гранд Опера выбросилась из башни посреди леса! Сразу налетает аромат средневековой баллады… - она шумно фыркнула, хихикнув, а потом фамильярно, пока никто не видит, пихнула Чарльза локтем в бок. – Хотя ваше недовольство вполне понятно: на звание Синей Бороды вы у всех знакомых наипервейший кандидат. Но я, - вздернув нос, заявила Симона, как бесом под руку толкаемая, - сомневаюсь, что это позволило бы прикончить этих чертовых Шорли! – тихое, раздраженное шипение, прорвавшееся в голосе, тотчас было подавлено тем, что женщина злобно укусила саму себя за губу, досадуя, что сорвалась.
[nick]Simone Rinaldie[/nick][status]экс-прима оперы[/status][icon]https://a.radikal.ru/a09/2011/d1/193fffea9dfd.jpg[/icon][lz]Симона Ринальди, 39 лет. Она же графиня де Верн, она же миссис Диккенсон. Золотой голос итальянской и парижской Оперы, в вечной погоне за стабильным будущим.[/lz][sign]
[/sign]